 |
ГЛАВА ВТОРАЯ НА СЕВЕР! В полдень 14 марта 1895 года мы, наконец, покинули “Фрам”. Нас проводили громовым салютом. В третий раз обменялись мы прощальными приветствиями и взаимными пожеланиями успеха и счастья. Несколько товарищей опять пошли нас провожать. Но Свердруп скоро повернул назад, чтобы поспеть на судно к обеду. Мы простились с ним на верхушке ледяного тороса, с которого виден был оставшийся позади “Фрам”. Живо помню, как я стоял и смотрел вслед Свердрупу, а он быстро и легко скользил на лыжах обратно к судну. Мне почти хотелось догнать его и снова очутиться в нашей уютной кают-компании. Слишком хорошо знал я, что впереди нас ждет жизнь, полная тяжелого труда и лишений, и что много времени пройдет прежде, чем нам снова доведется поесть и отдохнуть под гостеприимным кровом. И все же тогда никто из нас не подозревал, как долог будет в действительности этот срок. Мы думали, что либо наше путешествие удастся и мы вернемся домой в тот же год, либо оно вообще не состоится... Вскоре после того как нас покинул Свердруп, вынужден был повернуть назад и Мугста. Он собирался пробыть с нами до следующего дня, но его тяжелые штаны из волчьего меха, по его словам, “насквозь промокли от пота”, и ему пришлось поторопиться назад на корабль, чтобы просушить их перед теплой печкой. Итак, остались с нами только Скотт-Хансен, Хен-риксен и Петтерсен. Они шли с грузом за плечами, обливаясь потом и едва поспевая за нами по ровному льду; собаки бежали резво. Но как только на пути встречались бугры или торосы, приходилось останавливаться и сообща выручать сани. В одном месте мы попали на такой тяжелый лед, что довольно долго пришлось волочить сани вместе с собаками. Когда, наконец, после многих усилий, миновали это место, Педер покачал задумчиво головой и сказал Иохансену, что, видимо, еще не раз придется нам встретить такие препятствия и немало придется потрудиться, пока мы съедим столько провизии, чтобы облегчить нарты и без затруднения перетаскивать их через торосы. Скоро мы опять попали в полосу трудно проходимого льда, и Педер все сильнее и сильнее стал беспокоиться за наше будущее. К вечеру, однако, путь стал более ровным и мы пошли вперед быстрее. В 6 часов остановились на ночевку. Наш одометр показал, что мы прошли добрые 1,5 мили *.(* Здесь, как и везде, имеются в виду норвежские морские, или географические, мили, равняющиеся 24 000 футов, или 7420 метрам.) Для первого дня неплохо. В палатке, которая прекрасно вместила всех пятерых, мы приятно провели вечер. Петтерсен, порядочно уставший в пути и отлично согревшийся на ходу, за время пока привязывали и кормили собак и разбивали палатку, продрог и промерз; но он нашел свою участь более сносной, когда забрался внутрь палатки в теплой одежде из волчьего меха и уселся перед дымящейся чашкой шоколада, с большим куском масла в одной руке и сухарем в другой. “Теперь я чувствую себя настоящим принцем!” — воскликнул он, начиная свой долго не смолкавший разговор и восторгаясь тем, что он сидит на самом деле в палатке среди Полярного моря. Бедняга очень упрашивал нас взять его с собой в это путешествие, уверяя, что будет отлично стряпать и нести какие угодно обязанности, что пригодится нам для разных дел и как кузнец и как жестянщик и что вообще будет приятнее жить втроем. Но я вынужден был отказать. Я сказал, что не могу взять с собой больше одного товарища, и это на несколько дней повергло его в глубокое горе. Потом он утешился тем, что прошел вместе с нами некоторую часть пути. А не остался он в этом большом пустынном море, потому что, как он выразился, “с немногими ведь это случалось раньше”. У товарищей не было с собой спальных мешков, поэтому они сложили для себя низенькую и уютную снеговую хижинку и в волчьих костюмах не так уж плохо провели там ночь. На следующее утро я проснулся рано, но, выбравшись из палатки, увидал, что нашлась еще более ранняя птичка — Петтерсен. Он прогуливался взад и вперед, видимо; для того, чтобы согреться. Ну, теперь и у него есть опыт, заявил он. Раньше он никогда не поверил бы, что можно хорошо спать на снегу; теперь видит, что, действительно, это не так уж плохо. Ему не хотелось сознаться, что он просто замерз и потому-то и вскочил так рано. Мы весело позавтракали на прощанье всей компанией, приготовили нарты, запрягли собак, пожали руки товарищам и без лишних слов двинулись в одинокое свое странствие. Когда мы тронулись, Педер печально покачал головой. Отъехав довольно далеко, я обернулся и различил его фигуру на вершине ледяного холма: он стоял еще и смотрел нам вслед. Печальные мысли роились в его голове; он думал, что быть может, разговаривал с нами в последний раз. Мы попали на ровные ледяные поля и быстро неслись вперед, все дальше и дальше от товарищей, все глубже в неведомую пустыню, по которой нам вдвоем предстояло долгие месяцы странствовать. Мачты “Фрама” давно скрылись за торосами. Чаще стали попадаться торосистые и бугристые места, где нарты приходилось подталкивать, а иногда и тащить волоком. Не раз они опрокидывались, и тогда немалых трудов стоило снова поставить их на полозья. Порядком измученные всей этой работой, мы сделали наконец в 6 часов вечера привал, пройдя за этот день всего 1!/4 мили. Не на такие дневные переходы я рассчитывал. Но сани с каждым днем должны были становиться легче, и , кроме того, мы надеялись, что лед по мере движения к северу будет постепенно улучшаться. Одно время, действительно, казалось, что путь становится лучше. Так, в воскресенье, 17 марта, я записал в своем дневнике: “Лед, по мере того как мы подвигаемся к северу, становится как будто все ровнее и лучше; однако вчера в полдень мы встретили полынью, которая вынудила нас сделать длинный обход *.(* Переезжать полыньи в каяках при низкой температуре по многим причинам неблагоразумно, даже если вода и не покрыт более или менее толстой коркой льда. Каяки после переезда становились бы значительно тяжелее, так как они все же не были абсолютно водонепроницаемы, а вода, попадавшая внутрь их, сразу замерзла и не было бы никакой возможности извлечь ее оттуда.) Тем не менее к половине 6 мы все же прошли чуть побольше 1 '/4 мили, и это хорошо. Так как собаки устали, а место казалось весьма подходящим для того, чтобы раскинуть палатку, то мы остановились на ночлег. Ночью температура упала до —42,8° Ц”. В последующие дни мы передвигались все время по ровному льду, и часто дневные переходы равнялись 2 милям, а то и больше. Дело не обходилось без приключений и аварий, вызывавших задержки. Так, однажды острый ледяной отрог пропорол мешок с рыбной мукой и весь этот драгоценный груз высыпался на лед. Потребовалось больше часа, чтобы подобрать муку и зашить дыру. Потом сломался одометр, зацепившийся за ледяную глыбу, и у нас ушло несколько часов на то, чтобы соединить воедино его поломанные куски. Но мы неустанно двигались на север; часто по таким обширным ледяным полям, что казалось им конца не будет до самого полюса. Иногда мы попадали и на “необычайно тяжелый лед, усеянный высокими буграми, отчего он напоминал занесенную снегом холмистую страну”. Это был, несомненно, очень старый лед, который давно уже несет по Полярному морю от Сибирского моря к восточному берегу Гренландии. Год за годом этот лед подвергался сильным сжатиям; высокие торосы и ледяные гряды, образовавшиеся в результате таких сжатий, обтаивали каждое лето под лучами солнца, чтобы зимой снова покрыться глубокими снежными сугробами, отчего формой своей они напоминали скорее айсберги, чем нагромождения морского льда 1. В среду 20 марта в моем дневнике значится следующее: “Чудесная погода для езды на санях; великолепный закат, но холодновато, особенно по. ночам в спальном мешке (температура держалась от —41° до —42°Ц). Лед, чем дальше вперед мы идем, становится как будто все ровнее; местами кажется даже, что едешь по материковому льду Гренландии. Если так и дальше пойдет, это будет не экспедиция, а увеселительная прогулка”. В этот день мы потеряли наш одометр. Заметили это не сразу, и так как я не знал, как далеко придется за ним идти, то решил, что не стоит тратить времени на возвращение, и мы продолжали путь вперед. Отныне мы могли только приблизительно определять пройденное за день расстояние. В тот же день случилась и другая неприятность: одна из собак, Ливьетерев, вдруг так ослабела, что не могла больше тащить нарты. Пришлось ее выпрячь и пустить бежать на свободе. Лишь к концу дня мы спохватились, что ее нет с нами. Оказывается, она осталась лежать на месте стоянки, где ее отвязали утром, и, чтобы притащить ее, мне пришлось прогуляться на лыжах. “Четверг, 21 марта. В девять часов утра было —42° Ц (минимальная температура ночью —44° Ц). Ясно, как и все эти дни. Солнечная, прекрасная погода, превосходная для путешествия. Но по ночам холодно — ртуть постоянно замерзает. Чинить при такой температуре лапландские каньги, сидя в палатке и чувствуя, что коченеет кончик носа,— занятие не из приятных. Но “все на свете преходяще”, как сказала лисица, когда с нее содрали шкуру. Нам предстоит и день, и свет, и тепло; мы идем навстречу победе”. “Пятница, 22 марта. Превосходно шагать по такому льду; дела наши идут все лучше и лучше. Широкие поля и лишь кое-где хребты и торосы, повсюду проходимые. Мы шли вчера с половины одиннадцатого утра до девяти часов вечера и прошли, по моим расчетам, не меньше 3 миль. Мы должны находиться теперь под 85°. Единственная неприятная вещь — это холод. Одежда наша к концу дневного перехода все больше походит на ледяной пщцырь, а ночью на компресс. Шерстяные одеяла тоже. А спальные мешки постоянно увеличиваются в весе от замерзающей в шерсти влаги. День за днем неизменно ясная погода. Мы оба жаждем теперь перемены, хотим, чтобы набежали облака и погода стала помягче. Температура ночью — 42,7°. Согласно наблюдению, произведенному мной после полудня, мы достигли в этот день 85°9' северной широты. “Суббота, 23 марта. Из-за наблюдений, приведения в порядок саней, починки мешков и прочих занятий, что не так гладко идет при такой низкой температуре, вчера мы тронулись в путь только в три часа пополудни. Шли мы до 9 часов вечера и остановились на ночлег среди самого скверного льда, какой только встречали за последнее время. В течение дня мы шли, однако, по нескольким большим ровным полям, и, я думаю, все-таки подвинулись мили на две. Все та же яркая солнечная погода, но вчера после обеда усилился северо-восточный ветер, дувший все последние дни и ставший довольно резким. Вечером нам пришлось переправляться через большую, лишь недавно замерзшую полынью, напоминавшую большое озеро”. Лед на этой полынье был, видимо, молодой и совсем еще тонкий. Странно, как могут образоваться здесь такие полыньи в это время года2. С этих пор кончился гладкий лед, по которому идти было одно удовольствие, и дальше нам часто приходилось преодолевать большие трудности. В воскресенье, 24 марта, я записал в дневнике: “Лед становится хуже. Вчера был трудный день. Все же мы немного продвинулись вперед, но, боюсь, не больше чем мили на полторы. Право, этими бесконечными подниманиями тяжело нагруженных нарт можно вывести из терпения бедную спину. Но вернутся, надеюсь, лучшие времена. Холод тоже дает себя чувствовать, постоянно оставаясь все тем же; вчера он даже усилился от северо-восточного ветра. Мы сделали остановку примерно в 8'/2 часов вечера. День заметно прибывает, солнце садится все позже. Еще несколько дней, и мы увидим полуночное солнце. Вчера вечером мы убили Ливьегерена. Содрать с него шкуру оказалось делом нелегким”. Это была первая собака, убитая нами. Потом той же участи подверглись по очереди и другие. И это было самое неприятное дело из всех выпадавших нам на долю во время всего пути. Особенно вначале, когда было еще очень холодно. Когда мы разрубили эту первую собаку на части и бросили ее остальным на съедение, многие из них предпочли остаться голодными всю ночь, чем дотронуться до такой пищи. Но время шло, и, отощав через несколько дней, они научились ценить и собачье мясо. Впоследствии мы не всегда были столь заботливы и не обдирали шкуру с убитого животного — попросту разрубали его на части вместе с кожей и шерстью. В течение последующих дней лед временами несколько улучшался, но чаще оставался тяжелым, и мы все больше изнемогали, то помогая собакам тащить, то поднимая нарты каждый раз, когда они опрокидывались, то перетаскивая их через торосы и бугры. Иногда под вечер нам так хотелось спать, что глаза закрывались сами собой и мы засыпали на ходу. Случалось, даже просыпались, падая вперед на лыжи. Тогда мы поневоле останавливались, отыскивали подходящее для привала место, защищенное от ветра торосом или ледяною грядой. Иохансен распрягал собак, задавал им корм и пр.; на мою долю выпадало установить палатку, наполнить котел льдом, разжечь примус и как можно скорей приготовить ужин. Один день он состоял из “лабскоуса”, т. е. густой похлебки, сваренной из пеммикана и сушеного картофеля, на другой день — из “фискегратина”, т. е. запеканки из рыбной муки, пшеничной муки и масла, на третий — из жидкой гороховой, бобовой или чечевичной похлебки с пеммиканом и сухарями. Как вкусны были эти кушанья! Но все-таки у каждого из нас было свое любимое блюдо: Иохансен больше ценил “лабскоус”, мне же, пожалуй, вкуснее казался “фискегратин”. Постепенно, с течением времени и Иохансен присоединился к моему мнению и рыбное блюдо заняло почетное место в нашем меню. Как только Иохансен справлялся с кормежкой собак, мы немедленно вносили в палатку мешки с провизией для ужина и завтрака и свои личные вещевые мешки *, тотчас расстилали спальный мешок и, тщательно пристегнув откидную полу палатки, заползали в мешок, чтобы начать оттаивать свое платье.(* В вещевых мешках у каждого из нас находилась одна смена шерстяного белья (рубашка в кальсоны), пара шерстяных рукавиц, и перчаток, войлочная шляпа, затем подвертки, очки от снежной слепоты, сетки, дневники и прочая мелочь. Эти мешки служили нам ночью вместо подушек.) Занятие это было не из приятных: в течение дня все испарения тела пропитывали мало-помалу нашу верхнюю одежду и, замерзая, превращали ее в настоящий ледяной панцырь. Она становилась настолько жесткой, что если каким-нибудь образом можно было бы сбросить ее с себя, она стояла бы сама собой; при каждом движении одежда громко хрустела. Насколько твердой и жесткой она была, можно судить хотя бы по одному тому, что обшлага моей куртки за время пути натерли мне у запястий глубокие раны до мяса. На правой руке рана, невидимому, пострадала еще от мороза, и с каждым днем она становилась глубже. Я пробовал защитить ее повязкой, но она несколько зажила лишь к концу лета, а шрам от нее, очевидно, останется на всю жизнь. Когда мы в такой промерзшей насквозь одежде забирались вечером в спальный мешок, лед начинал медленно оттаивать, и на это затрачивалось немало теплоты нашего тела. Тесно прижавшись друг к другу, мы лежали, дрожа и стуча зубами от озноба; проходил, наверно, час, а иной раз и полтора, прежде чем по телу разливалось немного теплоты, в которой мы так болезненно нуждались. Наконец, одежда наша становилась мокрой и гибкой, но, увы, ненадолго: стоило нам выползти утром из мешка,— не проходило и нескольких минут, как одежда снова затвердевала. Нечего было и думать просушить ее в пути, пока стояли холода, а между тем она все больше и. больше пропитывалась нашими испарениями. Не увеличивало удовольствия и то обстоятельство, что каждую ночь во время сна приходилось сушить у себя за пазухой или за поясом мокрые рукавицы, носки, подвертки, стельки из осоки. Мы и без того лежали всегда, словно обложенные мокрыми компрессами. А тут еще приходилось класть мокрые холодные вещи прямо на бедное голое тело! Но чего не сделаешь, если это необходимо. В награду утром мы могли надеть более или менее сухие вещи, что значительно улучшало самочувствие. Но до чего нас клонило ко сну, пока мы, дрожа от холода, лежали в спальном мешке, ожидая, когда, наконец, поспеет ужин! Так как я исполнял обязанности повара, то волей-неволей должен был бодрствовать. Бывало, что это мне удавалось, но чаще, проснувшись, я убеждался, что все давным-давно переварилось. Когда кушанье было готово, мы с наслаждением уничтожали свои порции, лежа в мешке! Эти минуты были самыми светлыми в нашем тогдашнем существовании; мы целый день мечтали о них. Но часто так уставали, что глаза смыкались сами собой и мы засыпали, не донеся ложки до рта: рука бессильно падала вниз и пища проливалась. После ужина мы позволяли себе некоторую роскошь, приготовляя изысканный напиток: воду такую горячую, какую только могли вынести, в которой растворяли творожный порошок сушеной сыворотки. Вкусом это питье — такой температуры, что только-только не обжигало рта,— напоминало кисловатое кипяченое молоко. Мы находили его чудодейственным и чрезвычайно укрепляющим; оно согревало нас с головы до пяток... Затем мы зарывались поглубже в спальный мешок, возможно плотнее стягивали его и, тесно прижавшись друг к другу, быстро засыпали сном праведных. Но и во сне мы продолжали тащить нарты и погонять собак — “на север!” “на север!”. Меня не раз будили возгласы Иохансена, кричавшего во сне: “Пан! Баррабас!”, “Гремучая змея! Ну же, вперед, дьяволы!”, “У-у-у, чертово отродье!”, “Сасс, сасс!..”*.(* В начале пути мы привязывали собак на ночь к двум стальным тросам со смычками: я боялся, чтобы они как-нибудь не убежали на “Фрам”. Потом их привязывали у нарт. Тех, которые были слишком слабы, оставлял и на свободе.) “Ну, теперь все полетит к черту!..” — и я опять засыпал. Когда мы согревались, нам обоим казалось, что в мешке довольно уютно; но насколько было тепло на самом деле, можно видеть из того, что, проснувшись однажды ночью, я почувствовал, что отморозил себе концы пальцев на руках. А собаки спали прямо на снегу перед палаткой! Утром мне, как повару, приходилось вставать пораньше, чтобы приготовить завтрак. На это уходило около часа. Один день мы завтракали шоколадом, бутербродами и пеммиканом; другой — кашей из пшеничной муки с маслом, овсянкой или Эскимосский возглас, означающий “тпру” (стой). чем-нибудь в этом роде. Запивали кипятком с творожным порошком. Когда завтрак был готов, я будил Иохансена; мы садились, не вылезая из спального мешка, и, разостлав у себя на коленях вместо скатерти одно из шерстяных одеял,— это называлось “накрывать на стол”,— на нем сервировали завтрак. Приятно подкрепившись, делали записи в дневниках, и... наступало время трогаться в путь. Но какими усталыми мы себя чувствовали! Как часто готов я был отдать все на свете, только бы снова заползти на дно мешка и проспать там еще целые сутки. Это представлялось величайшим счастьем. Но нужно было спешить на север, все дальше на север! Мы одевались и выходили на мороз, чтобы приготовить сани, распутать постромки*, запрячь собак и пуститься как можно скорее в путь. О, как жалели мы в эти тяжелые дни о теплых волчьих шубах, оставленных на “Фраме”! Затем снимались с места. Я шел впереди, отыскивая среди громоздившихся льдов дорогу; за мной двигались нарты с моим каяком. Собаки скоро выучились следовать за мной. Но у каждой неровности они останавливались, и, если не удавалось криком заставить рвануть всем сразу и перетащить нарты через препятствия, приходилось возвращаться и, смотря по обстоятельствам, бить их или помогать им тащить. Позади следовал Иохансен с двумя другими нартами. Он то ободрял собак криком, то погонял их палкой, то помогал им перетаскивать нарты через труднопроходимые ледяные хребты. Нельзя отрицать, что мы обращались с бедными животными довольно жестоко, и сейчас жутко даже подумать об этом. Я весь содрогаюсь, вспоминая, как беспощадно колотили мы их железными палками, побуждая идти вперед, когда они останавливались в изнеможении, не в силах волочить дальше ноги. Поглядеть на них — сердце обливалось кровью, но я отводил глаза в сторону, намеренно ожесточая себя. Ведь это было необходимо. Мы должны были идти вперед во что бы то ни стало; все остальные соображения отступали на задний план. Грустно, что в таких путешествиях умерщвляешь в себе все лучшие человеческие чувства, черствеешь в своем эгоизме. Когда подумаешь об этих великолепных животных, которые верно и безропотно служили нам, пока хватало сил, не получая за это ни награды или ласки, редко даже доброе слово, одни удары день за днем, до последнего издыхания, пока смерть не освобождала их, наконец, от всех мучений; когда вспомнишь их расставание с жизнью там, на севере, в ледяной пустыне, бывшей свидетельницей их верной службы и преданности,— невольно казнишься горькими угрызениями совести. Со всеми делами приходилось управляться вдвоем. У нас столько времени уходило на то, чтобы разбить вечером палатку, накормить собак, убить какую-нибудь из них, приготовить ужин себе и привести все в порядок на ночь, а поутру встать, убрать все и приготовиться снова в путь, что суток едва хватало на то, чтобы сделать приличный дневной переход и достаточно выспаться ночью. С наступлением светлых ночей отпала необходимость укладываться непременно в сутки,— мы выходили, когда было удобно, будь то день ,или ночь, останавливались тоже по мере надобности и ложились спать, когда это было необходимо для нас и для собак. Но я поставил себе за правило, чтобы дневные переходы продолжались не менее 9—10 часов подряд. В середине дня обычно делали обеденный привал, чтобы слегка закусить, чаще всего хлебом с маслом, пеммиканом или паштетом из печенки. Прохладны были эти обеды; мы старались остановиться в защищенном от ветра месте, завертывались с головой в шерстяные одеяла, но все равно ветер насквозь пронизывал нас, пока мы сидели на нартах и закусывали. Иной раз расстилали на льду спальный мешок и- заползали в него, захватив с собой еду, но ни мешок, ни наша одежда не успевали оттаять. Тогда, потеряв терпение, мы, чтобы .согреться, принимались шагать взад и вперед, закусывая на ходу. Затем нас обычно ожидало не менее неприятное занятие — распутывание постромок, и мы бывали очень довольны, когда, наконец, снова трогались в путь. До ужина обыкновенно закусывали еще раз кусочком мясного шоколада. Большинство путешествовавших на санях в полярных странах жаловалось на “арктическую жажду”, которая считается почти неизбежным злом при длительных переездах по снежным пустыням. Она усиливается, если попробовать есть снег. Я сам сильно страдал от жажды во время Гренландской экспедиции и, готовясь испытать ее и на этот раз, взял с собой две герметические эбонитовые фляжки. Каждое утро мы наполняли их водой из кипятильника и весь день носили у себя на груди, оберегая от холода. К великому удовольствию, я вскоре заметил, что можно пройти целый день, не прикоснувшись к фляжке. Чем дальше, тем меньше я чувствовал потребность пить в течение дня, и в конце концов совсем перестал брать с собой воду. Если появлялось мимолетное чувство жажды, то для утоления ее достаточен был кусочек пресного льда, который всегда можно было найти *.(* В то время как снег только увеличивает жажду и может иметь неприятные последствия еще и в другом отношении, жажду можно утолить льдом, в особенности если согреть его немного в руке, чтобы он не примерз ко рту. Это, наверное, делали многие путешественники.) То, что мы ничуть не страдали от жажды, бывшей одним из величайших мучений во многих санных путешествиях, надо в значительной степени приписать нашей замечательной походной кухне. Расходуя минимальное количество горючего, мы могли растопить льда и вскипятить себе столько воды, что по утрам пили ее вволю. Обычно оставался еще небольшой избыток, который приходилось выливать. То же самое случалось обыкновенно и вечером. “Пятница, 29 марта. Ползем вперед, но до чего медленно! Лед только-только сносный, не такой, какого я ожидал, а какой он был вначале. Часто встают на пути угрожающие ледяные барьеры; они очень мешают, приходится останавливать нарты и сначала идти вперед и разыскивать путь, а затем делать большие или меньшие объезды для перехода через них в наименее трудных местах. К тому же и собаки стали довольно вялыми. Они устали, и их почти невозможно сдвинуть с места. Вдобавок это бесконечное распутывание одеревеневших от холода постромок!.. Возня с ними доставляет нам много неприятностей: они скручиваются чем дальше, тем больше, и на них появляется несметное число узлов и другой чертовщины. Собаки беспрестанно перепрыгивают друг через друга, и едва удается распутать постромки, как они уже опять скручены и перепутаны в клубок. А то вдруг одни из нарт остановятся, наскочив на ледяной торчок; собаки нетерпеливо визжат, стремясь поспеть за ушедшими вперед товарищами; какая-нибудь из них перекусывает постромку и пускается в вдогонку; за ней иной раз и вторая, и третья. Приходится их ловить, связывать постромки — сплетать как следует и нет времени, да и не так-то сладко на таком морозе. Вот мы и движемся по этому неровному льду, останавливаясь чуть не ежечасно, чтобы привести постромки в порядок. Вчера мы вышли часов в 8 утра и сделали остановку около 5 часов пополудни. После обеда северо-восточный ветер, который дул все последнее время, внезапно усилился, и небо вдруг заволокло облаками. Приветствовали это с радостью, как признак перемены погоды, а следовательно, и конца этих вечных морозов — неизменного спутника ясной погоды. Видимо, мы не ошиблись; вчера вечером температура поднялась до —34° Ц, и мы провели такую приятную ночь в спальном мешке, какой давно у нас не было. Теперь же, занимаясь приготовлением завтрака, я вижу, что снова ясно,— лучи солнца пробиваются сквозь стенки палатки. Лед, по которому мы теперь идем, невидимому, большей частью старый; но по временам встречаются пространства — часто довольно обширные — с неровным, но более молодым льдом, давно изломанным. Мне трудно объяснить его происхождение иначе, как предположив, что Он намерз, на больших полыньях, когда-то здесь существовавших. Через такие полыньи с ровным льдом мы уже переходили несколько раз”. В этот день я сделал меридиональное наблюдение, которое показало, что мы находимся никак не севернее 85°30'. Я не мог понять этого: по расчетам, мы должны были находиться примерно под 86°. Я решил, что в наблюдение вкралась ошибка. “Суббота, 30 марта. Вчера у нас был несчастный день. Мы попали на очень неровный лед, пришлось сильно кружить, из-за чего за весь день, хотя шли очень долго", продвинулись сравнительно мало. Все же к концу дня после тяжких трудов выбрались на прекрасные ровные поля мощного старого льда; такого ровного гладкого пути мы давно уж не видали. Затем, однако, путь преградили самые невероятные нагромождения наторошенного льда. Последний ледяной барьер был самым ужасным, а перед ним зияла широкая трещина. При переправе первых же нарт собаки провалились, и их пришлось вытаскивать. Глубина трещины превышала, пожалуй, два человеческих роста. Одна из собак, Гремучая змея, вывернулась из упряжи и убежала. При переправе следующих нарт провалились уж и сами нарты, и мы рады были, что они хоть не разлетелись в щепы, как это легко могло случиться. Чтобы их вытащить, пришлось снять весь груз, а потом снова все укладывать и увязывать, что отняло немало .времени. Собак по одной сбрасывали в трещину и, перебравшись на ту сторону, вытаскивали одну за другой. Третьи нарты, к счастью, переправили более или менее благополучно. Когда двинулись дальше, вскоре к нам присоединилась и убежавшая собака. Наконец, нашли подходящее для стоянки место и разбили палатку. Взглянув на термометр, я увидал, что мороз достиг —43° Ц. Нельзя сказать, чтобы температура эта подходила для распутывания собачьих постромок голыми, израненными и отмороженными руками, на которых не останется скоро ни кусочка целой кожи. В конце концов мы забрались в свой милый спальный мешок, а в палатке весело зашумел примус. Но вдруг, к довершению всех бед, горелка погасла. Я осмотрел ее со всех сторон и не нашел никакого повреждения. Иохансен принужден был вылезть из палатки, чтобы достать из каяка запасную горелку и инструменты, я в это время старался отыскать причины порчи. Наконец, обнаружилось, что под крышку попал кусок льда, образовалась течь *.(* Горелка “примус” имеет герметически закрытый керосиновый резервуар, куда нагнетается воздух; под воздействием этого давления керосин из резервуара поднимается по трубке к головке горелки, где, нагреваясь от собственного пламени, он, прежде чем сгореть, превращается в газ. При течи, как в этом случае, воздух выходил из резервуара, и необходимое давление не создавалось. Такие “поломкю” легко было исправить, да и случались они нечасто.) Дырку мы вскоре заделали, и вот снова запылал огонь. Когда, наконец, к пяти часам утра был сварен гороховый суп, он, нельзя отрицать, показался удивительно вкусным. Сейчас три часа пополудни, и я снова выполз из мешка, чтобы приняться за стряпню. Слава богу, что нам хоть в спальном мешке тепло и уютно, иначе такая жизнь была бы прямо невыносима”. “Воскресенье, 31 марта. Вчера, яаксщец, настала долго-Жданная перемена погоды: подул южный ветер,.и температура поднялась. Сегодня рано утром было —30° Ц, что мы приветствуем как наступление лета. Двинулись вдера в путь в превосходном настроении, окрыленные радужными надеждами, да еще по хорошему льду и с попутным ветром. Продвигались довольно быстро, и все шло как нельзя лучше, пока не преградила нам путь полынья, вскрывшаяся как раз в тот момент, когда мы переправляли первые нарты. Все же нарты удалось перетащить на другую сторону благополучно. Но, когда мы возвращались обратно за вторыми нартами, под Иохансеном вдруг обломился большой кусок льда и он провалился обеими ногами в воду. Приятная история! Полынья все расширялась; я бегал взад и вперед вдоль нее, тщетно пытаясь найти переход. Так и остались мы — один с нартами по одну сторону полыньи, другой с двумя нартами — вдобавок весь мокрый — по другую сторону, а между нами полынья, которая раздавалась с каждой минутой все шире. Каяки спустить на воду было нельзя: нарты опрокидывались в пути несметное количество раз при встречах с торосами и всякими другими препятствиями, и острые осколки льда понаделали дыр в обшивке каяков. Веселенькая перспектива на ночь: я с палаткой по одну сторону полыньи, Иохансен, уже, пожалуй, замерзающий, по другую. Долго ли, коротко ли, совершив длинный обход, я нашел все же место для перехода, и вот все нарт'ы собрались вместе. Идти дальше нечего было и думать. Надо было разбивать палатку. Нижняя часть тела Иохансена совсем обледенела, “ветряные” брюки его расползлись по всем швам и требовали починки”. “Вторник, 2 апреля. Много трудностей приходится преодолевать в пути, но больше всего досаждают ежедневные сборы в путь, связанные с массой всяких мелочей. В воскресенье вечером я вылез из спального мешка, чтобы приняться за стряпню, когда еще не было 7 часов вечера, и тем не менее мы смогли сняться с места лишь в два часа утра! Пришлось заново перегрузить нарты Иохансена, так как содержимое одного из мешков, служивших подстилкой его каяку, было съедено, и вместо него надо было положить мешок с сухарями. Другой мешок, лежавший под каяком, пришлось чинить, так как из него сыпался пеммикан. Затем перегрузили те нарты, с которых был снят мешок с сухарями, а заодно, раз уж мы развязали мешок, взяли оттуда некоторый запас картофеля *.(* У нас в каяках всегда имелся запас продовольствия в небольших иешках, откуда легче было доставать каждый день необходимое, чтобы не трогать хорошо увязанных и зашитых больших мешков, служивших подстилкой для каяков.) Перегружая нарты, обнаружили вдруг, что порвался мешок с рыбной мукой. Только заштопали одну дыру, как увидали другую, побольше, ее пришлось латать как следует. Укладывая затем мешок с картофелем, мы и в нем нашли большую дыру, которую нельзя было так оставить. Потом нужно было распутать собачьи постромки, скатавшиеся в один сплошной клубок, а возиться с узлами и петлями на мерзлых обледеневших веревках становится все труднее и труднее. Перед завтраком Иохансен занялся починкой своих “ветряных” штанов. Южный ветер превратился* как мы сказали бы на борту, в “мельничный бриз” (6—7 м/сек). Под утро в метель, при ветре, дующем в спину, выступили в путь. Сначала дело пошло отлично, но затем начались торосы один другого хуже. Часов в 8—9 утра остановились на длительный дневной привал. За одним торосом мы укрылись от ветра и, разостлав спальный мешок, забрались в него. Я настолько устал, что заснул с куском в руке. И вот мне приснилось, что я в Норвегии и в гостях, почему-то близ Фредриксхалла, у людей, которых я и видел-то всего один раз в жизни, много лет тому назад в Венеции. Они встретили меня чрезвычайно радушно. Был первый день рождества, мы вошли в большой пустой зал, где должен был состояться обед. В зале было холодно, и меня пробирала дрожь. Но на столе уже дымилось горячее жаркое — превосходный жирный гусь!.. До чего я обрадовался, увидав это блюдо! Стали собираться гости; я видел в окно, как они шли по занесенному снегом двору, и только собрался пойти им навстречу, как провалился в глубокий сугроб. Как же так — посреди зала снег?! Хозяин добродушно расхохотался... и я проснулся, дрожа от холода в спальном мешке на далеком севере среди пловучих льдов. Каким несчастным почувствовал я себя в эту минуту! Мы поднялись, молча снарядили нарты и тронулись. Двигались вперед беспрерывно часов до четырех пополудни. Все вокруг казалось бесконечно мрачным и неприветливым. Нескоро отделался я от неприятного чувства разочарования, что мне так и не пришлось отведать обед. Чего бы я ни дал, чтобы хоть часок провести в том зале, как холоден он ни был! Все равно здесь ветер пронизывает тебя насквозь, до костей. Между тем становилось все труднее преодолевать гряды торосов и замерзшие полыньи со взломанным по обеим их сторонам льдом. Трудно, черт побери, пробираться по ' этим нагромождениям и находить проход между ними. Лыжами пользоваться нельзя; слишком мало снега между льдинами, надвинутыми друг на друга. В воздухе висит туман, и ничего разобрать невозможно — все вокруг одинаково бело. Неровности, впадины и промежутки между отдельными глыбами льда — все сливается под предательски тонким слоем снега; на каждом шагу проваливаешься в трещины и ямы и радуешься тому, что не переломал себе ноги. В поисках пути надо уходить далеко вперед то в одном, то в другом направлении, а когда, наконец, проход найден, возвращаться назад, чтобы тащить нарты. Таким образом, мы вынуждены проходить по много раз один и тот же путь. Вчера, когда остановились, я уже совсем выбился из сил. Хуже всего то, что, быстро передвигаясь, мы забыли завести часы Иохансена; заметили это только раскинув лагерь. Мои часы, когда я достал их, чтобы завести, к счастью, еще тикали: надеюсь, что они не отстают. В полдень температура —31,5° Ц. Погода ясная, юго-восточный ветер скоростью 4м/сек. Лед становится хуже и хуже, и я начинаю раздумывать: стоит ли идти дальше на север?” “Среда, 3 апреля. Вчера снялись с ночлега около 3-х часов дня. Поверхность льда была превосходной, походу благоприятствовал юго-восточный ветер, который держался до конца дня. Лед довольно легко проходим. Мы хорошо подвигались вперед. Но после нескольких хороших полей старого бугристого льда опять начались неровные пространства, а потом пошли полыньи и ледяные хребты, как обыкновенно. В полночь путь преградили торосы и недавно замерзшая полынья, на которой лед был так тонок, что по нему нельзя было идти. Чтобы пробраться вперед, предстояло сделать большой обход, и потому решили остановиться. Убили Руссена (вторую собаку) и разделили на двадцать шесть порций; однако восемь собак не стали его есть, и им пришлось дать пеммикана. Лед впереди, невидимому, не сулит ничего утешительного. Эти торосы способны привести в отчаяние, и нет никакой надежды, что лед когда-нибудь станет лучше. В полдень я вышел сделать меридиональное наблюдение; оно показало, что мы находимся под 85°59' северной широты. Поразительно! Неужели не .дальше? Мы напрягаем, кажется, все силы, а расстояние до полюса не уменьшается. Я всерьез начинаю сомневаться, что нам удастся сколько-нибудь значительно продвинуться на север. Расстояние до Земли Франца-Иосифа втрое больше того, которое осталось позади. А какой лед в том направлении? Едва ли мы можем рассчитывать, что он лучше и что, следовательно, наше продвижение туда окажется более успешным. К тому же надо принять во внимание, что очертания и протяжение этой земли нам неизвестны и возможны всякие задержки, не говоря уже о том, что мы можем не так уж скоро встретить дичь. Я давно уже понял, что по такому льду с нашими собаками самого полюса не достигнуть и даже не приблизиться к нему. Если бы у нас их было побольше! Чего бы я сейчас не дал за собак, которые ждали нас в Оленеке. Придется повернуть назад — днем раньше или днем позже. Но не с большей ли пользой мы употребим время на Земле Фрайца-Иосифа, чем блуждая по этому пловучему льду? Мы имели полную возможность его хорошо изучить, и у самого полюса он вряд ли иной, чем здесь. Мы не можем надеяться пройти сколько-нибудь значительное расстояние прежде, чем время заставит нас повернуть назад. Нет, несомненно, нам нечего ждать дольше. В 12 часов дня: —29,4° Ц; ясная погода, восточный ветер, скорость 1 м/сек; в полночь — 34,4° Ц; тихо и ясно. Меня все больше и больше занимала загадка: почему мы не подвигаемся к северу? На ходу я не переставал высчитывать и прикидывать в уме пройденное за прошедшие дни расстояние; но, сколько ни старался, приходил к одному и тому же выводу: если предположить, что лед неподвижен, мы должны были бы находиться дальше 86° северной широты. Вскоре для меня стало ясно, что лед движется к югу и что этот капризный, прихотливый дрейф, зависящий от ветров и течений, и есть самый злейший наш враг3. “Пятница, 5 апреля. Вчера наш поход начался в три часа утра. Лед попревшему скверный, с тяжелыми барьерами и полыньями. Полыньи с неровным льдом, запорошенные снегом, представляют наихудшее препятствие. Идешь словно по бесконечным моренам. Каждая такая полынья отнимает невероятно много времени: сначала, чтобы найти какой-нибудь переход, потом, чтобы перебраться через торосы со всеми пожитками. А в довершение всего провалишься еще в воду, как, например, я вчера два раза. Но если мне трудно пролагать дорогу и перетаскивать одну нарту, то Иохансену труднее: на его попечении двое нарт. Нарты тяжело поднимать даже на небольшие неровности и бугры, не говоря уже о торосах. Но в этом парне добрая закваска, он не сдается. Третьего дня он опять обеими ногами ушел по колено в полынью. Я бежал впереди на лыжах и не заметил, что лед ненадежен. Иохансен следовал за мной без лыж, рядом с санями, и вдруг лед подался под ним, и он провалился. К счастью, он ухватился за нарты, и собаки, продолжавшие бежать вперед, вытащили его. Такое купание теперь тем менее приятно, что нет никакой возможности ни высушить, ни переменить одежду, надеть на себя что-нибудь сухое, и приходится шагать в ледяном панцыре, пока он не высохнет на теле, а этого ждать при таком морозе приходится довольно долго. Вчера утром произвел наблюдение долготы и магнитного склонения, и сегодня утро провел в спальном мешке за вычислениями, чтобы с полной точностью установить, на какой широте мы находимся. Оказалось, что вчера наша широта была 86°2,8'. Слишком малый результат для таких невероятных трудов. Но что делать, если лед движется в другую сторону? Да и от собак нельзя требовать большего; несчастные животные и так делают все, что могут. Не перестаю вздыхать о собаках с Оленека. Долгота вчера была 98°47'15"; склонение 44,4°. Все больше и больше прихожу к убеждению, что мы должны повернуть раньше намеченного срока *.(* Когда мы покидали "Фраи”, я предполагал нттн на север в течение 30 дней. Из этого расчета мы захватили с собой продовольствие для собак.) До Земли Петермана* отсюда, по всей вероятности, 70 миль или около того (520 километров)*, но одолеть эти мили нелегко: они могут растянуться бесконечно.(* В действительности до мыса Флигели оставалось больше 90 миль (670 километров).) Вопрос сводится, следовательно, к тому, не должны ля мы все-таки попытаться достигнуть 87° .северной широты? Но я сомневаюсь, чтобы мы осилили это расстояние, если лед не станет лучше”. “Суббота, 6 апреля. В два часа утра —24,2° Ц. Лед чем дальше, тем хуже. Вчера он привел меня в отчаяние, и, когда мы остановились сегодня утром, я совсем было решил повернуть назад. Хочу все-таки попробовать еще в течение одного дня продвигаться вперед, чтобы убедиться, что лед к северу таков, каким кажется с тороса, высотою примерно метров девять, возле которого мы расположились лагерем. Вчера нам с трудом удалось пройти около 2 миль. Полыньи, торосы, образовавшиеся во время сжатий, бесконечные бугры. Поверхность льда подобна полю, сплошь усеянному громадными глыбами. И потом это беспрерывное поднимание саней у каждого бугра, которое может доконать и богатырей; мы совершенно измучились. Оригинальны здесь нагромождения льда. По большей части он не очень толст и, по-видимому, всторошен не так давно, потому что лишь местами прикрыт рыхлым снегом, сквозь который проваливаешься в трещины по пояс. Миля за милей тянется такой лед на север. Иногда под ним попадаются толстые глыбы с буграми, округленными под влиянием летнего таяния от лучей солнца,— настоящий старый лед. Мне становится все яснее и яснее, что ничего полезного мы тут не сделаем. Очевидно, нам не удастся значительно продвинуться на север, а ведь еще и до Земли Франца-Иосифа путь предстоит немалый. Да и там можно с гораздо большей пользой провести время, если только оно у нас останется. В 8'/8 часов пополудни —34° Ц”. “Понедельник, 8 апреля. Нет, лед не улучшается, а делается все хуже, и мы не находим пути. Торос громоздится за торосом, бугор за бугром, идти приходится по голым ледяным глыбам. Вчера снялись с места в два часа утра и двигались, пока не выбились из сил, поминутно переволакивая нарты через препятствия. Под конец дело пошло совсем плохо. Я прошел на лыжах порядочное расстояние к северу, но никакой возможности продвинуться хоть сколько-нибудь вперед не обнаружил. С самого высокого тороса я видел, насколько хватал глаз, все те же ледяные нагромождения. До самого горизонта тянулся бесконечный, покрытый снегом каменный хаос. Мало смысла продолжать идти дальше; результаты слишком малы, а жертвуем мы для них драгоценным временем. Если и по направлению к Земле Франца-Иосифа такой же лед, 'у нас хватит времени с ним ближе познакомиться. Я решил остановиться и повернуть отсюда к мысу Флигели. На этой самой северной нашей лагерной стоянке мы устроили торжественный обед из лабскоуса, хлеба с маслом, сухого шоколада, брусничного варенья и горячего питья из творожного порошка. Наевшись досыта, заползли в свой любимый спальный мешок, “ставший нашим верным другом и убежищем. Вчера я сделал меридиональное наблюдение, которое показало, что мы должны находиться примерно под 86° 10' северной широты *.(* Эту широту я получил при беглом вычислении. Более тщательные расчеты дали широту 86°13/36", долготу около 95°. Широта оказалась выше, чем мы могли ожидать, исходя из наблюдений за последние дниб. По всей вероятности, лед снова понесло на север; несколько дней спустя (см. ниже) это подтвердилось.) Сегодня утром я определил долготу. Температура в 8'/2 часов утра —36° Ц”.
|
 |
|
