Введите условия поиска Отправить форму поиска на сайте все яхты Web

Джошуа Слокэм — первый кругосветный мореплаватель-одиночка

foto1 2

Среди мореплавателей, которые, повинуясь неведомому зову, совершали одиночные кругосветные путешествия на малых судах, самое почетное место принадлежит капитану Джошуа Слокэму. Он первым совершил такое плавание. Немало других примеров стойкости и мужества в сочетании с мастерством вызывает наше восхищение, но плавание капитана Слокэма выделяется из всех, ибо он сделал это впервые.

“Вокруг света в одиночку” — таково название его книги, впервые опубликованной в 1900 году. Это поистине классическое произведение. Занять положение, которое никто не может оспаривать, позволило Слокэму не только то, что он оказался первым. Он был наделен даром превосходно описывать свои приключения, мысли и наблюдения. И вряд ли найдутся равные ему в этом среди писателей-моряков. Но самое любопытное в книге — личность самого автора. Знаток своего ремесла, он был хоть и скромным человеком, но жадным до всего, что встречалось на пути,— будь то радости или тревоги.

“Вокруг света в одиночку” — книга, которая, пожалуй, в большей степени, чем какая-либо другая, побуждала людей попытать счастья на море. Более того, те, кто не рассчитывает совершить путешествие дальше, чем, скажем, из Солента в Пул-Харбор, могут читать ее и мечтать. Книга эта — неотъемлемая часть всякой хорошей библиотеки.

Кто же был человек, который ее написал? Портрет его можно набросать в общих чертах, изучив основные события его жизни, столь полной приключений, что рассказ о ней читаете” как роман, притом захватывающий роман!

Капитан Джошуа Слокэм родился в 1844 году в Новой Шотландии и был потомком мореходов, хотя отец его хозяйничал на ферме. С восьми лет начал он работать на отцовской ферме на Брайерс-Айленде, и нельзя не удивляться тому, что человек, получивший столь скудное образование, научился писать так хорошо, так выразительно и четко. Он прекрасно сознавал недостаточность своего образования и отмечал в книге, что писал ее “рукой, которая, увы, больше привыкла к секстану, чем к перу”.

Конечно, капитаны парусных судов должны делать регулярные записи в вахтенном журнале, что приучает их к простоте стиля и лаконичности. Но это лишь половинное объяснение.

Прошло много времени с тех пор, а нас все еще поражает удивительная наблюдательность этого замечательного моряка, к тому же скромного, превосходно знающего свое дело и, главное, обладающего чувством юмора. Все это несомненные признаки таланта. Книга его полна насмешливых и забавных намеков.

В детстве Джошуа жилось нелегко. Работая на ферме у отца, он мечтал о мере и кораблях, и все свободное время проводил на воде. Отец не одобрял его страсти к морю. Однажды (Джошуа было тогда 12 лет) отец обнаружил, что сын вместо того, чтобы работать, мастерит модель парусника. Любовно изготовленная поделка была разломана на куски, а Джошуа получил основательную порку. Слокэм убежал из дома:

ферма лишилась работника, а мир приобрел моряка. Но, похоже, что он не обиделся на отца, поскольку в начале книги пишет: “Отец мой был таким человеком, который, очутись он на необитаемом острове, сумел бы вернуться домой, если бы у него был складной нож да еще какое-нибудь дерево под руками. Он превосходно разбирался в судах, но старая глинобитная хижина и ферма, которую он имел несчастье унаследовать, словно якорь, удерживали его”.

Джошуа Слокэму удалось получить место юнги (иногда он работал и коком) на рыболовном судне, плававшем в заливе Фанди. На ферму он не вернулся.

К 17 годам он в качестве матроса успел пересечь Атлантику на корабле с прямым вооружением. Но то ли еще ожидало его! Вскоре он оказался на борту английского судна, шедшего в Китай. Теперь Слокэм окончательно связал свою судьбу с морем. Приступ лихорадки задержал его в Батавии, но через некоторое время он был уже в экипаже парохода “Саушей”. На этом судне он много раз плавал в водах Дальнего Востока. Знаком ему был и грозный мыс Горн: он дважды огибал его на английских судах. В 18 лет он уже занимал должность второго штурмана.

Командовать судном он начал в 1869 году, когда ему исполнилось 25 лет. Это была шхуна, ходившая из Сиэтла в Сан-Франциско и обратно. По нашим сведениям, на ней перевозили зерно и уголь, но, скорее всего это был зерновоз, который приспособили для перевозки угля, когда трюмы его стали непригодными для транспортировки зерна. Год спустя Слокэм командовал барком “Вашингтон”, что являлось повышением: “Вашингтон” возил в Австралию генеральный груз. Специальным рейсом он должен был из Сиднея отправиться на Аляску. Обстоятельство это весьма существенно. “Вашингтон” вез строительные материалы, предназначенные для постройки рыболовных ботов.

Прежде, когда Слокэм обслуживал рыбоконсервные заводы на Тихоокеанском побережье Северной Америки, он сам сконструировал и построил небольшое судно. Слокэм ходил на нем целый сезон, а потом выгодно продал. Это доказывает, что и проект и качество постройки были хорошими. Именно поэтому владельцы “Вашингтона” и направили молодого моряка на Аляску, чтобы возглавить там работу. Опыт, приобретенный Слокэмом, оказался весьма кстати позднее, когда он взялся за постройку судна, достаточно прочного и мореходного, чтобы на нем можно было совершить кругосветное путешествие. В Сиднее Слокэм женился, и жена сопровождала его на Аляску. Во время перехода барк не раз попадал в крепкий шторм, и, в конце концов, его выбросило на берег. Судно пришлось покинуть. Но Слокэм не хотел сдаваться. Сняв с барка необходимое оборудование, он, прежде всего, соорудил временное жилье для команды. С помощью местных жителей индейцев построил 10-метровый китобойный бот и, используя его и два бота поменьше, целый сезон успешно промышлял китов.

Позднее Слокэм на баркентине “Конститьюшн” ходил из Сан-Франциско в Австралию и на острова Тихого океана. Она принадлежала тем же судовладельцам, что и злополучный “Вашингтон”. Следовательно, хозяева были высокого мнения о Слокэме и не считали его повинным в гибели барка. В 1873 году Слокэм снова становится судостроителем. Когда Слокэм командовал барком “Бенжамен Эймар”, хозяева продали судно, и он оказался не у дел. Осев в Маниле, он познакомился с неким мистером Джексоном, проектировщиком судов. Слокэм, искавший работу, согласился построить судно по чертежам Джексона, Он взялся за работу со свойственной ему деловитостью.

Расчистил участок в джунглях, построил дом: ему нужно было удобное жилище — у него были жена и дети. Позаботившись о своих близких, он начал постройку судна. Местные жители дружелюбно относились к Слокэму и помогали ему, чего нельзя было сказать о китайских судостроителях, живших севернее. Узнав, что “чужак” выхватил у них из-под роса выгодный подряд, они невзлюбили его и собирались уничтожить самодельную верфь Слокэма. Им удалось бы это сделать, если бы не местные жители — с их помощью Слокэм отбил два нападения. Судно, построенное для Джексона, удалось спустить на воду в срок.

Помимо денег, Слокэм получил шхуну “Пато” водоизмещением 90 тонн. Командуя “Пато”, он пустился в авантюру, достойную приключенческого романа,— направился к рифу Норт-Дейнджер, расположенному в 400 милях от берега. Там на сравнительно небольшой глубине затонул английский барк. Группа, зафрахтовавшая “Пато”, знала, что в трюмах барка находится ценный груз. Но искателям сокровищ не повезло. Правда, затонувшее судно было найдено, но когда начались работы, барк сполз с рифа и опустился на значительную глубину.

Слокэм сменил не одно судно. Но, пожалуй, лучшим из судов, которыми он командовал, был “Нортерн-Лайт” — удивительно красивый корабль с прямым вооружением (Слокэм фактически был его совладельцем). Затем небольшой барк “Аквиднек”, о котором он писал: “...маленький барк, казавшийся мне самым совершенным созданием рук человеческих; при хорошем ветре ему ничего не стоило обогнать и пароход”. У берегов Бразилии судно потерпело кораблекрушение, но Слокэм спасся и построил “Либердаде” — небольшое 7,5-метровое судно, которое оснастил как китайский сампан. В книге “Плавание на „Либердаде"” он писал, что это “самое удобное в мире вооружение”.

На своем необычном судне Слокэм вернулся в Бостон; к этому переходу американские газеты проявили весьма большой интерес. Однако слава не смогла дать ему единственного, чего он желал,— капитанской должности. В 90-х годах прошлого века капитану не так-то просто было найти работу. И вот теперь-то и начинается наш рассказ.

Слокэм уже два года болтался на берегу, когда ему предложили изрядно потрепанный, преклонного возраста шлюп “Спрей” длиной 10,5 метра. Шлюп этот, закрытый брезентом, стоял на подпорках в Ферхейвене. являя собой довольно жалкое зрелище.

Согласно условиям, Слокэму должны были помочь оборудовать “Спрей” и спустить на воду. Но когда он приехал в Ферхейвен и увидел судно, он, по его словам, понял, что приятель, всучивший ему это корыто, смеется над ним.

Оказалось, посудина простояла более 7 лет и превратилась, по существу, в развалину.

Однако Слокэм знал, что смеется тот, кто смеется последним, и сразу принялся за ремонт. Да еще с каким усердием и решительностью: “„.я срубил крепкий дуб, росший поблизости, чтобы вытесать из него киль...” Слокэм строил добросовестно и старательно. Никто лучше его не знал, как важна прочность корпуса; недаром капитаны-китобои, пришедшие из Нью-Бедфорда, чтобы посмотреть, как у него идет дело, высоко оценили его работу. Материалы стоили Слокэму 553 доллара, а строительство заняло год и один месяц.

В первую навигацию Слокэм занимался рыбным промыслом, но не переставал мечтать об океанских плаваниях и дальних странах. В отличие от кругосветных мореплавателей, которые “намеревались сперва сходить неподалеку, а уж потом решиться на более длительное плавание”, он задумал пойти сразу вокруг света. Если учесть, что до него еще никто не совершал кругосветного путешествия в одиночку, становятся очевидными все мужество и решимость этого человека.

В 1895 году он совершил переход из Бостона в Глостер, где дополнил оснастку судна. Прибытие в гавань Глостера он описал мастерски. Прежде ему никогда еще не приходилось входить в порт в одиночку. Слокэм шел полным курсом, причем ветер был довольно свежим: с гребней волн срывало белые барашки. Неподалеку шла шхуна с голыми мачтами, а у другой сорвало большую часть парусины. На причале толпились глостерские рыбаки, следившие за действиями пришельца. Чтобы не удариться о причал, к которому стремительно неслось его судно, Слокэм бросился на нос и убрал кливер. Судно тотчас привелось к ветру и, разумеется, сбавило ход. По словам Слокэма, “шлюп коснулся стенки так осторожно, что... не раздавил бы и яичной скорлупы”. Слокэм знал, что за ним наблюдают искуснейшие в мире моряки и не хотел ударить в грязь лицом. А когда пришвартовался, не смог произнести и слова, так он устал.

Всякий, кто когда-либо пытался ввести в гавань тяжелую яхту длиной метров 10 при сильном попутном ветре и волнении — а Слокэму это удалось,— знает, что для этого требуется большой опыт и недюжинное мастерство. Но капитан пишет об этом просто и скромно — верный признак настоящего человека, проявляющийся на каждой странице его книги, и чтение ее доставляет особое наслаждение.

В конце концов Слокэм, сделав все необходимые приготовления, 2 июля вышел из Ярмута с намерением пересечь Атлантический океан. Последуем и мы за ним.

“Я надежно уложил весь груз: ведь меня ожидал бурный Атлантический океан. Потом спустил стеньгу, чтобы увеличить остойчивость судна, и закрепил на палубе. Затем выбрал и заново закрепил фалы, убедился в прочности крепления бушприта и принайтовил тузик, поскольку даже летом в океане можно попасть в шторм.

И действительно, штормило уже несколько недель, но 1 июля после крепкого норд-веста задул ровный попутный ветер, обещавший судну хороший ход. На другой день, когда встречное волнение уменьшилось, я наконец покинул Америку. Вот запись в вахтенном журнале, сделанная в первые дни плавания на “Спрее”: “9.30. Вышли из Ярмута. Прошли мыс Сейбл. Дистанция 3 кабельтова. Скорость 8 узлов. Свежий ветер от норд-веста. Перед заходом солнца я поужинал клубни< кой, выпил чаю. Судно рассекало гладкую воду под прикрытием побережья.

В полдень 3 июля прошли траверз острова Айронбаунд. “Спрей” снова старался изо всех сил. Нынче утром из Ливерпуля (Новая Шотландия) вышла большая шхуна, державшая курс на восток. Через пять часов “Спрей” оставил ее далеко за кормой. В 6.45 подошел к маяку на мысе Чебакто-Хед, неподалеку от Галифакса. Я отсалютовал флагом и пошел полным курсом, чтобы еще засветло быть восточнее острова Сейбл. На побережье множество маяков и знаков. На Самбро (Скала стенаний) стоит великолепный маяк, который, увы, не был замечен с лайнера “Атлантика в ту ночь, когда произошла катастрофа. Я иду в открытый океан, за кормой один за другим гаснут огни, наконец исчез из виду и последний — Самбро. “Спрей”, оставшись в одиночестве, продолжал путь* 4 июля в 6.00 взял два рифа. В 9.40 вечера я с трудом разглядел тусклый свет маяка на восточной оконечности острова Сейбл, который по праву можно назвать “островом трагедий”. Туман, которого прежде не было, теперь спустился и навис плотной пеленой над морем. Я очутился в царстве тумана, отрезанный от внешнего мира: огня маяка уже не было видно. Делая частые промеры глубин, я установил, что после полуночи миновал восточную оконечность острова и что опасный участок мелей и рифов вскоре должен остаться позади. Ветер был благоприятным, хотя и дул с зюйд-зюйд-веста, принося с собой туман. Я слышал, что за какие-то несколько лет остров Сейбл, имевший длину 40 миль, уменьшился вдвое и что из грех маяков, построенных на нем после 1880 года, два смыто, а скоро рухнет в море и третий.

Вечером 5 июля “Спрею”, целый день подпрыгивавшему на коротких крутых волнах, взбрело в голову продолжать путь без помощи рулевого. Все это время я правил на зюйд-ост-тень-зюйд, но затем ветер начал немного заходить, и судно, “попав в струю”, пошло на зюйд-ост со скоростью 8 узлов.

Я прибавил парусов, чтобы поскорей миновать район наиболее оживленного движения паровых судов и выйти в зону Гольфстрима. К вечеру туман рассеялся, и я увидел солнце в тот момент, когда оно коснулось горизонта. Я посмотрел на восток и на самом конце бушприта увидел полную луну, с улыбкой поднимавшуюся из моря. Сам Нептун, появись он на носу моего шлюпа, не смог бы поразить меня в большей степени.

— Добрый вечер, сэр! — воскликнул я.— Рад вас видеть!

С тех пор я не раз беседовал с человеком на поверхности луны и поверял ему свои мысли.

Около полуночи снова опустился туман, еще более плотный, чем прежде. Казалось, на него можно ступить ногой. Прошло несколько дней. Ветер усилился до штормового, волны становились все выше, но судно было надежное. Окруженный стеной тумана, я все сильнее ощущал одиночество, чувствовал себя букашкой на соломинке, попавшей в бурю. Закрепив намертво руль, я уходил спать, а судно шло само по себе.

В эти дни у меня все чаще появлялось какое-то жуткое ощущение. Память работала поразительно четко. Зловещее, незначительное, великое, удивительное и обыденное — все это странной чередой проходило перед умственным взором. Давно забытое, что, казалось, принадлежит кому-то иному, а не мне, вновь возникало передо мной. Голоса прошлого, смеясь, плача, рассказывали то, что я некогда слышал в разных уголках света.

Чувство одиночества исчезало, когда начинало штормить и было много работы, но едва погода улучшалась, оно вновь возвращалось, и я не мог от него избавиться. Меня предупреждала, что наедине с самим собой я могу разучиться говорить, поэтому я все время разговаривал. По морскому обычаю ровно в полдень я провозглашал: “Восемь склянок!” Или, обращаясь к воображаемому рулевому, кричал из каюты: “Как на румбе?” или “Какой держим курс?” Однако не получив ответа, еще болезненнее ощущал свое одиночество. Голос мой замирал в пустоте, и я прекратил это занятие. Потом вспомнил, что в детстве любил петь. Почему бы не взяться за старое, тем более, что тут я никого не потревожу? Мои музыкальные способности никому пока не внушали чувства зависти, и здесь, в просторах Атлантики, можно было показать себя! Посмотрели бы вы, как выпрыгивали из воды дельфины, когда я, не щадя голоса, ублажал море и его обитателей! Старые черепахи, выпучив глаза и высунув голову из воды, слушали, как я пою “Джонни Бокер”, “Мы заплатим Дарби Дойлю за ботинки” и тому подобные песни. Впрочем, дельфины, судя по их прыжкам, относились ко мне благосклоннее, чем черепахи. Однажды, когда я исполнял что-то вроде “Вавилон рушится”, один дельфин подпрыгнул выше бушприта и очутился бы на палубе, если бы “Спрей” шел быстрее. Морские птицы приближаться ко мне опасались.

К 10 июля, за восемь дней плавания, “Спрей” отошел на 1200 миль от мыса Сейбл. Полтораста миль в сутки — неплохо для такого судна! За все плавание это был лучший результат. Вечером 14 июля экипаж “Спрея”, настроение которого значительно поднялось, закричал: “Парус на горизонте!” Оказалось, что это была баркентина. Наступила ночь. Судно мое шло само по себе, на руле стоять было незачем. Ветер дул с зюйда. Я закрепил надлежащим образом паруса, и мы двигались на ост. Я часто выходил из рубки на палубу, но все было в порядке, все так же весело поддувал свежий ветер. Наутро “Спрей” догнал баркентину. Это была “Ла Вагиса”, вышедшая из Филадельфии двадцать три дня назад; она возвращалась в Виго, свой родной порт. Впередсмотрящий заметил нас с мачты еще накануне. Когда шлюп приблизился к баркентине, капитан спустил мне бутылку вина; оно оказалось превосходного качества. Он также прислал визитную карточку, на которой было указано: “Хуан Гантес”. По-видимому, он, как многие испанцы, был хорошим человеком. Но когда я попросил его по приходе в порт передать, что со мной все в порядке (“Спрей” резво обходил его), он пожал плечами, подняв их выше головы. Помощник, знавший о моем путешествии, сказал ему, что я плыву один. Капитан перекрестился и удалился в каюту. Больше он не появлялся наверху. К заходу солнца баркентина отстала на столько же, на сколько была впереди накануне.

Жизнь становилась все менее однообразной. 16 июля с норд-веста дул ровный ветер, море было гладким. С наветренного борта по скуле я заметил крупное судно. То был барк “Ява”, приписанный к Глазго и шедший из Перу в Куинстаун. В 2.30 я разговаривал с его капитаном, смахивавшим на медведя. Впрочем, на Аляске я однажды встретил медведя, который выглядел куда дружелюбнее. Во всяком случае, тот медведь, казалось, обрадовался встрече со мной, в отличие от этого старого гризли. Может быть, конечно, мой окрик помешал капитану, и вид крохотного шлюпа, обходящего громадное судно, подействовал на него, как красная тряпка на быка. При слабом ветре, дувшем три последних дня, я имел значительное преимущество перед крупными судами.

Слишком тяжелый, с обросшим днищем барк едва тащился, между тем мое судно неслось легко, словно птица,— грот “Спрея” надувался даже при самом легком ветре.

— Давно ли тут такое безветрие? — зарычал капитан “Явы”, когда я подошел к нему ближе.

— Не знаю, кэп,— крикнул я что есть силы в ответ.— Я тут недавно.— При этих словах помощник, стоявший на полубаке, широко улыбнулся.

— Мыс Сейбл я оставил четырнадцать дней назад,— прибавил я. (До Азорских островов оставалось рукой подать).

— Помощник! — взревел капитан.— Иди-ка сюда, послушай, что тут травит этот янки. Спускай флаг, помощник, да поживее! — И “Ява” в шутку сдалась “Спрею”.

Острая тоска, которая охватила меня вначале, теперь рассеялась. Во мне произошла какая-то удивительная перемена. Полоса тумана кончилась. Видно, Нептун, вначале гневавшийся, увидев мою почтительность, смилостивился и позволил продолжать путь.

В вахтенном журнале 18 июля я сделал такую запись:

“Погода благоприятная. Ветер зюйд-зюйд-вест. Вокруг резвятся дельфины. В 11.30 утра разошлись с пароходом “Олимпия”. Долгота 34° 50' W”.

— Через три минуты пробьют семь склянок,— прокричал мне капитан, сообщив долготу и судовое время.

Я восхитился постановкой дела на “Олимпии”, но, по-моему, капитан слишком полагался на свое счисление. Такая уверенность хороша, когда опасность далеко, но я считаю, что именно эта-то уверенность и была причиной несчастья, случившегося с “Атлантиком” и многими другими судами, Где капитаны слишком верили своим расчетам. “Олимпию” дельфины не сопровождали. Они предпочитают парусники. Я заметил, кстати, что капитан “Олимпии” совсем молод, Надеюсь, он будет удачливым.

Земля! Утром 19 июля в морской дали возник таинственный купол, похожий на серебряную гору. Хотя он был затянут ослепительно белой дымкой, которая сверкала на солнце словно полированное серебро, я был совершенно уверен, что ото остров Флориш. В 16.30 прошли его траверз. Дымка меж тем рассеялась. И хотя Флориш — высокий остров и находится только в 174 милях от острова Фаял, его открыли много лет спустя после заселения основной группы Азорских островов.

Ранним утром 20 июля справа по носу я заметил горы острова Пику, пробившиеся сквозь облака. Когда солнце разогнало туман, один за другим стали возникать и более низменные острова. Вблизи можно было разглядеть возделанные поля. Лишь тот, кто видел Азорские острова с палубы судна, может представить себе всю красоту их. В 16.30 “Спрей” встал на якорь на рейде Фаяла.”

Джошуа Слокэм пробыл там четыре дня (вдвое дольше, чем предполагал), а рано утром 24 июля снялся с якоря. Погода была шквалистая. Слокэму на дорогу дали слив. Он поел слив с брынзой и ночью от болей в желудке даже потерял сознание.

“...Ночью меня согнуло в дугу. Ветер, который был уже достаточно свежим, все усиливался, небо на зюйд-весте стало хмурым. Надо было рифить паруса. Превозмогая боль, я спустил грот и, взяв два рифа, закрепил как можно старательнее. Кругом было пока чисто, поэтому разумнее все-то было бы сделать все как следует, а потом спуститься в каюту. В море я всегда осмотрителен, но на этот раз, хотя и надвигался шторм, недостаточно уменьшил парусность. Я только проверил шкоты. Мне следовало бы лечь в дрейф, а я этого не сделал. Взамен я поднял дважды зарифленный грот и кливер и предоставил судно самому себе. Затем спустился в каюту и тотчас упал, корчась от боли. Не знаю, долго ли я лежал: у меня начался бред. Когда я, как мне показалось, очнулся от обморока, то понял, что началось сильное волнение. Посмотрев на корму, к своему изумлению, я увидел на руле рослого моряка, который крепко, словно в тисках, сжимал ручки штурвала. Он был похож на иностранца: большой красный берет надвинут на левое ухо, лицо окаймляют лохматые черные баки. В любой части света его приняли бы за пирата. Разглядывая его свирепую физиономию, я забыл про шторм и думал лишь о том, как бы этот пришелец не перерезал мне глотку. Видно, угадав мои мысли, он, сняв шапку, произнес:

— Сеньор капитан, я не желаю вам зла.— И с едва заметной улыбкой прибавил: — Я вольная птица, но ничем хуже контрабанды не занимался. Я из экипажа Колумба. Штурман с “Пинты”. Пришел вам на подмогу. Лежите спокойно, сеньор капитан,— продолжал он.— Я сам поведу нынче ночью судно. Сейчас у вас лихорадка, но к утру все пройдет.

Я подумал, что он, верно, лихой моряк, и тут снова, словно читая мои мысли, он воскликнул:

— Вон там, впереди, “Пинта”. Надо догнать ее. Прибавьте-ка парусов! Vale, vale, muy vale!

Откусив большой кусок черного сухаря, он прибавил:

— Нельзя было есть брынзу со сливами, капитан. С брынзой вообще надо осторожнее, если не знаешь, где ее варили. Кто знает, может, она изготовлена из козьего молока, потому-то и начала бодаться.

— Эй, приятель! — крикнул я.— Хватит читать мне нотации!

Я сделал попытку расстелить матрац, чтобы не лежать на жесткой палубе, и при этом не спускал глаз со странного гостя. А тот, заметив, что у меня по-прежнему будут боли и лихорадка, усмехнулся и запел неистовую песню:

Выше, волна крутая!

Громче, буря, вой!

Кричи, чайка морская!

До Азорских подать рукой!

Очевидно, мне становилось лучше, потому что я стал раздражительным и начал возмущаться:

— Мне надоела ваша трескотня! Раз до Азорских подать рукой, то пусть ваша озорница-чайка, если она порядочная птица, туда и летит!

Я умолял его прекратить песню. Время от времени меня мутило. Огромные волны обрушивались на “Спрей”, а мне мерещилось, что на палубу падают шлюпки; будто неловкие возчики сбрасывают их с фургонов на “Спрей”, стоящий у пирса без кранцев.

— Вы разобьете шлюпки! — кричал я, когда волны перехлестывали через рубку.

— Шлюпки разобьете, а “Спрею” ничего не сделается. Он крепкий!

Когда рези в желудке и лихорадка прекратились, я обнаружил, что с палубы, ослепительно белой, как акулий зуб, смыло все, что было плохо закреплено. “Спрей”, к моему удивлению, держа заданный мною накануне курс, мчался, словно рысак. Сам Колумб не мог бы держать судно на румбе точнее. Несмотря на волнение, за ночь шлюп прошел девяносто миль. Я был признателен старому рулевому, удивляло лишь, что он не убрал кливер.

	Введите условия поиска Отправить форму поиска на сайте все яхты Web