Введите условия поиска Отправить форму поиска на сайте все яхты Web

ШЕСТЬСОТ МУЖЧИН ПРОВОЖАЮТ МЕНЯ В САН-ХУАН

Он сдержал свое обещание — вернулся. Я даже встревожиться не успел, ведь не прошло и пятнадцати минут, а он уже возвратился вместе с ослом, порожними корзинами и молоденькой негритянкой. Как впоследствии выяснилось, она была его женой. Пес не отходил от меня ни на шаг. Он уже перестал лизать мне лицо и раны. И обнюхивать тоже перестал, а улегся рядом и лежал не шевелясь — дремал, пока не завидел приближавшегося осла. А как только заметил, вскочил и завилял хвостом.

— Вы можете идти? — спросил мужчина.

— Сейчас посмотрим.— Я попытался встать, но ноги подкосились.

— Не может,— откликнулся мужчина, не давая мне упасть.

Они с женой посадили меня на осла и, поддерживая под руки, пошли, подгоняя его. Собака вприпрыжку бежала за нами.

Вдоль дороги росли кокосы. В море я еще кое-как терпел жажду. Но тут, проезжая верхом на осле по узкой извилистой дороге, обсаженной кокосовыми пальмами, я почувствовал, что не могу больше вынести ни минуты, и попросил кокосового молока.

— У меня нет мачете, — ответил мужчина.

Но он обманывал. Мачете висело у него за поясом. Если бы в тот момент я мог за себя постоять, я бы силой отобрал у него мачете, очистил бы кокосовый орех и съел его целиком.

Позже я узнал, почему мужчина отказался дать мне кокосового молока. Оказывается, он сходил в хижину, расположенную в двух километрах от того места, где лежал я, переговорил с людьми и они предупредили его, чтобы он ничего не давал мне есть, пока меня не осмотрит врач. А ближайший врач жил в двух днях пути, в местечке Сан-Хуан-де-Ураба.

Не прошло и получаса, как мы добрались до дома, стоявшего у дороги. Там нас встретили трое мужчин и две женщины. Они сообща помогли мне слезть с осла, отвели в комнату и положили на кровать. Одна из женщин пошла на кухню, принесла кастрюльку с настоем корицы и, присев на край кровати, принялась поить меня с ложечки. Первая ложка привела меня в отчаяние. Зато вторая приободрила. Пить мне больше не хотелось, а хотелось рассказывать о том, что со мной стряслось. О происшедшем тут никто ничего не знал. Я попытался объяснить, подробно рассказать, как мне удалось спастись. По моему мнению, весь мир должен был знать о катастрофе. Однако меня постигло разочарование... А женщина все поила меня с ложечки, словно больного ребенка.

Я несколько раз заговаривал о моих приключениях. Стоя в ногах кровати, четверо мужчин и две женщины смотрели совершенно невозмутимо. Это напоминало какую-то ритуальную церемонию. Не будь я так рад своему спасению от акул и от бесчисленных опасностей, которые на протяжении десяти дней подстерегали меня в море, я бы решил, что эти люди — инопланетяне.

Женщина, отпаивавшая меня настоем корицы, была олицетворением любезности. Стоило мне заикнуться о моих скитаниях, как она говорила:

— Пока помолчите, потом расскажете.

Я слопал бы все, что только можно. Из кухни в комнату доносились аппетитные запахи готовившейся пищи. Но все мои мольбы оказались напрасными.

— Мы дадим вам поесть, когда вас осмотрит врач,— раздавалось в ответ.

А врач не приходил. Каждые десять минут мне давали с ложечки подслащенную воду. Самая юная женщина, почти девочка, обмыла мне раны тряпками, намоченными в теплой воде. Время шло еле-еле. Постепенно мне становилось лучше. Я был уверен, что нахожусь среди друзей. Если бы вместо подслащенной воды мне дали поесть, мой организм не вынес бы такой встряски.

Мужчину, который нашел меня на дороге, звали Дамасо Имитела. В десять часов утра 9 марта, то есть в тот же день, когда я выбрался на берег, он отправился в соседнее селение Мулатос и вернулся домой с полицейскими. Они также не слышали о трагедии в море. В Мулатосе о ней не знал никто. Газеты туда не доходят. В одной из лавчонок установлен электрогенератор, есть радиоприемник и холодильник. Однако новости там не слушают. Как потом выяснилось, когда Дамасо Имитела сообщил инспектору, что нашел меня полумертвого на берегу и что я якобы служил на эсминце «Кальдас», полицейские запустили движок и весь день просидели перед радиоприемником, слушая новости из Картахены. Но говорить о катастрофе к тому времени уже прекратили. Только ранним вечером промелькнуло короткое сообщение. И тогда инспектор, полицейские и шестьсот жителей Мулатоса ринулись мне помогать. Вскоре после полуночи они нагрянули в дом Дамасо и разбудили меня своими разговорами. А мне как нарочно впервые за двенадцать дней удалось забыться спокойным сном! Под утро дом был набит битком. Весь Мулатос: мужчины, женщины, дети — явился на меня полюбоваться. Это было мое первое столкновение с толпой зевак, которые потом ходили за мной по пятам. Толпа была оснащена керосиновыми лампами и электрическими фонариками. Когда инспектор и моя свита начали вытаскивать меня из кровати, моя опаленная солнцем кожа затрещала по швам. Они устроили у постели настоящую кучу-малу.

Было жарко. Я задыхался в гуще моих защитников. Стоило появиться на дороге, как в лицо мне ударил свет множества ламп и фонарей. Я на мгновение ослеп. Все вокруг перешептывались, а инспектор полиции громко отдавал приказания. Упав с эсминца, я только и делал, что путешествовал в неизвестном направлении. В то утро я тоже отправился Бог знает куда, не имея ни малейшего понятия о том, какую участь мне уготовила толпа приветливых хлопотунов.

Дорога от места, где меня обнаружили, до Мулатоса — долгая и утомительная. Меня уложили в гамак, висевший на двух палках. За каждый конец взялось по двое мужчин, которые понесли меня по длинной узкой тропинке, освещая путь керосиновыми лампами. Мы шли под открытым небом, но жара стояла такая, словно мы сидели в закрытом помещении.

Каждые полчаса восемь носильщиков менялись. Тогда мне давали глоток воды и кусочек содового печенья. Мне хотелось выяснить, куда и зачем меня несут. Разговоры ходили всякие. Болтали все, кроме меня. Инспектор, вставший во главе толпы, не подпускал ко мне никого. Вдалеке слышались крики, приказания, разные возгласы. Когда мы дошли до длинной улочки, пересекающей Мулатос, толпа разрослась настолько, что полицейские уже не могли ее сдержать. Было часов восемь утра.

Мулатос — рыбацкий поселок. Почты там нет. Ближайший населенный пункт — Сан-Хуан-де-Ураба, два раза в неделю туда прилетает «кукурузник» из Монте-риа. Когда мы добрались до Мулатоса, я думал, что мы у цели. Наверно, тут знают о моих близких... Но Мулатос оказался лишь перевалочным пунктом, располагавшимся примерно на полпути до Сан-Хуана.

Я был помещен в какой-то дом, и народ становился в очередь, чтобы поглазеть на меня. А я вспоминал факира, которого за пятьдесят сентаво видел два года назад в Боготе. Желающим на него взглянуть приходилось отстоять несколько часов в огромной очереди, которая за пятнадцать минут продвигалась вперед всего на полметра. Когда зевака доходил до комнаты, где в стеклянном ящике сидел факир, ему уже было не до факира. Бедняге хотелось пробкой вылететь за дверь, размять ноги и вдохнуть глоток свежего воздуха.

Единственная разница между факиром и мной заключалась в том, что факир сидел в стеклянном ящике. А так все было одинаково. Факир не ел девять дней. Я же провел десять голодных дней в море и еще один провалялся на кровати в Мулатосе. Передо мной мелькали лица. Белые и черные, бесконечная вереница лиц. Жара стояла кошмарная. А я уже оправился настолько, что у меня даже появилось чувство юмора. Поэтому я думал, что в дверях вполне можно было бы продавать билеты желающим поглазеть на жертву кораблекрушения.

В том же самом гамаке, в котором меня принесли в Мулатос, я отправился и в Сан-Хуан-де-Ураба. Но мой эскорт увеличился. Теперь за мной шествовало не меньше шестисот мужчин. А кроме них еще женщины, дети и животные. Кое-кто ехал верхом на осле, но большинство шло пешком. Переход занял почти весь день. Путешествуя на плечах толпы — то есть на плечах шестисот мужчин, которые несли меня, сменяя друг друга,— я постепенно набирался сил. Мулатос, подозреваю, опустел. Спозаранку включили электрогенератор и радио, и музыка гремела на всю округу. Это напоминало ярмарку. А я, виновник торжества, возлежал на кровати, мимо которой продефилировал, любуясь на меня, весь поселок. Ну а потом жители не захотели отпускать меня одного и отправились со мной в Сан-Хуан-де-Ураба. Караван получился гигантский, на узкой извилистой дороге было настоящее столпотворение.

Во время путешествия я продолжал мучиться от голода и жажды. Кусочки содового печенья и малюсенькие глоточки воды немного приободрили меня, но аппетит мой разыгрался не на шутку. Въезд в Сан-Хуан напоминал народные празднества. Все жители маленького живописного селения, продуваемого морскими ветрами, высыпали мне навстречу. На сей раз были приняты меры, чтобы оградить меня от зевак. Полиции удалось сдержать толпу, запрудившую улицы.

Так окончилось мое путешествие. Доктор Умберто Гомес, первый врач, который меня осмотрел, сообщил мне великую весть. Он приберег ее напоследок, желая сначала удостовериться, что я в состоянии ее вынести. Потрепав меня по щеке и приветливо улыбнувшись, он заявил: — Вы сейчас отправитесь на самолете в Картахену. Там вас ожидают родные.

Вот уж не подозревал, что можно стать героем только потому, что проторчишь десять дней на плоту, терпя муки голода и жажды. Хотя, если разобраться, у меня ведь просто не было другого выхода! Окажись на плоту запас воды, галеты, компас и рыболовные снасти, я тоже был бы сейчас жив, но меня не считали бы героем. Следовательно, мой героизм проявился исключительно в том, что я за десять дней не помер от голода и жажды.

Я совершенно не стремился стать героем. Я старался лишь спасти свою жизнь. Но коли уж судьба подсунула мне такую конфетку с сюрпризом, окружив мое спасение ореолом героизма, мне приходится с этим героически мириться.

Меня спрашивают, каково чувствовать себя героем. Ей-богу, не знаю, что отвечать на подобные вопросы! Я лично чувствую себя как прежде. Я не изменился ни внешне, ни внутренне. Солнечные ожоги прошли, шрам на колене зарубцевался. Я прежний Луис Алехандро Веласко и на большее не претендую.

А вот люди вокруг — те изменились. Друзья полюбили меня еще сильнее, а враги, наверное, еще сильнее возненавидели. Хотя, по-моему, у меня нет врагов. Когда меня узнают на улице, то глазеют как на диковинную зверушку. Поэтому я решил ходить в штатском, пока люди не позабудут о том, что я пробыл десять дней на плоту без воды и пищи.

Первое, что ощущаешь, став важной персоной,— это что люди обожают слушать твои рассказы. Они готовы внимать тебе когда угодно и где угодно. Я понял

это в военно-морском госпитале в Картахене, где ко мне специально приставили охранника, чтобы со мной нельзя было поговорить. Я знал, что, выйдя из больницы, должен буду поведать о случившемся всему свету, ведь, по словам охраны, в Картахену съехались журналисты со всей страны и все они жаждали написать обо мне и опубликовать мои фотографии. Один из газетчиков, обладатель шикарных двадцатисантиметровых усов, сфотографировал меня пятьдесят с лишним раз, но расспросить меня ему так и не позволили. Другой оказался побойчее. Он переоделся врачом, обманул охранника и пробрался ко мне в палату. В результате парень добился шумного и вполне заслуженного успеха, хотя ради этого ему пришлось прибегнуть ко лжи.

Ко мне в палату допускали только моего отца, охранников, врачей и санитаров военного госпиталя. Но однажды туда явился врач, которого я прежде не видел. Совсем юный, в белом халате, очках и с фонендоскопом на шее. Он ворвался внезапно, не говоря ни слова.

Дежурный унтер-офицер растерянно уставился на него и попросил документы. Пошарив по карманам, юный врач сказал, что он их забыл. Унтер-офицер заявил, что без специального разрешения администрации разговаривать со мной запрещено, и они отправились к начальству. Через десять минут оба вернулись в палату.

Дежурный унтер-офицер вошел первым и предупредил меня, что врачу разрешили произвести пятнадцатиминутный осмотр.

— Он выдает себя за психиатра из Боготы, но, по-моему, это переодетый репортер,— добавил унтер-офицер.

— Почему вы так думаете? — спросил я.

— Потому что он очень напуган. Да и потом, психиатру фонендоскоп не нужен. Тем не менее посетитель довольно долго беседовал с начальником госпиталя. Разговор шел о медицине вообще и о психиатрии в частности. Они пересыпали свою речь всякими мудреными медицинскими терминами и очень быстро нашли общий язык. Поэтому юноше разрешили поговорить со мной пятнадцать минут.

Не знаю, может, на меня так подействовало предупреждение унтер-офицера, но я сразу же, едва молодой человек вернулся в мою палату, решил, что на врача он не похож. Впрочем, на репортера он тоже не был похож, хотя я до этого никогда не видел репортеров. Скорее он смахивал на священника, переодетого врачом. Мне показалось, юноша не знал, с чего начать. На самом же деле он обдумывал, как удалить из палаты дежурного унтер-офицера.

— Пожалуйста, раздобудьте мне бумаги, — наконец попросил врач.

Он, видно, рассчитывал, что дежурный отправится за ней в контору. Но тому приказали не оставлять меня одного. Поэтому за бумагой он не пошел, а, выглянув в коридор, крикнул:

— Эй, принесите-ка писчей бумаги! Живо! Спустя мгновение бумага была в палате. Прошло

уже больше пяти минут, а врач не задал мне еще ни одного вопроса. Только получив бумагу, он начал осмотр: протянул мне листок и попросил нарисовать корабль. Я нарисовал. Тогда он попросил поставить под рисунком подпись. Я поставил. Затем пришлось, по его просьбе, нарисовать деревенский дом. Я постарался нарисовать как можно лучше, а рядом изобразил банановое дерево. Он опять попросил подписаться. Тут уж я окончательно убедился, что передо мной переодетый репортер. Но он уверял, что он врач.

Когда я кончил рисовать, молодой человек посмотрел на листки, что-то промямлил и начал расспрашивать меня о моих приключениях. Дежурный унтер-офицер перебил его, напомнив, что такие вопросы задавать не положено. Тогда врач осмотрел меня, как обычно осматривают больных. Руки у него были ледяные. Если бы дежурный их потрогал, он бы вышвырнул самозванца вон. Но я промолчал: очень уж меня подкупило волнение этого юнца и то, что он, наверное, журналист. Пятнадцать минут, отведенные для разговора, еще не истекли, а он уже пулей вылетел из палаты, прихватив с собой рисунки.

Ну и переполох поднялся на следующий день! Рисунки, снабженные стрелками и подписями, появились на первой полосе газеты «Эль Тьемпо».

«Я стоял здесь» — гласила надпись, а стрелка указывала на капитанский мостик. Это была неправда, потому что я стоял не на мостике, а на корме. Но рисунки были мои.

Меня подговаривали написать опровержение, потребовать восстановления истины, но мне это показалось нелепостью. Я был в восторге от репортера, который прикинулся врачом, чтобы проникнуть в военный госпиталь. Если бы он мне тогда открылся, я бы наверняка придумал, как удалить из палаты дежурного унтер-офицера. Ведь, по правде говоря, мне в тот день уже разрешили рассказывать о моих приключениях.

Эпизод с репортером, переодевшимся врачом, весьма наглядно продемонстрировал мне, как велик интерес газетчиков к истории моего десятидневного пребывания в море. Она интересовала буквально всех. Мои друзья и те частенько просили ее повторить. Когда я, поправившись, прилетел в Боготу, моя жизнь круто изменилась. На аэродроме меня встретили честь по чести. Президент республики вручил мне орден и похвалил за геройство. В тот же день я узнал, что остаюсь на военной службе да еще меня повысят в звании. Кроме того, меня поджидал сюрприз — предложения рекламных агентов. Я был очень доволен своими часами, которые верой и правдой служили мне во время морских скитаний. Но не подозревал, что фирме-изготовителю будет от этого какой-то прок. Однако они дали мне пятьсот долларов и новые часы. А за то, что я пожевал резинку определенной марки и разрекламировал ее, мне дали аж тысячу долларов! По воле судьбы фирма, изготовившая мои ботинки, отвалила мне за рекламу ее товара целых две тысячи. За разрешение передавать мою историю по радио я получил пять тысяч. Разве мог я подумать, что стоит помучиться от голода в море десять дней — и получишь такой доход?! Однако факт остается фактом: за последнее время я получил почти десять тысяч песо. Однако повторить свои злоключения не согласился бы даже за миллион.

Жизнь ваш герой ведет самую обычную. Я встаю в десять утра. Иду в кафе поболтать с друзьями или в какое-нибудь агентство, изобретающее на основе моей одиссеи многочисленные рекламные объявления. Почти каждый день хожу в кино. Но имя моей спутницы сообщить не могу. Это единственное, что останется за рамками рассказа как не относящееся к делу.

Я все время получаю письма из разных мест. Мне пишут незнакомые люди. Из Перейры пришла длинная поэма о плотах и чайках с инициалами «X. В. К.» вместо подписи. Мэри Эдресс, заказавшая по мне панихиду, когда я дрейфовал в Карибском море, пишет мне очень часто. Она прислала фотографию с дарственной подписью, читатели ее уже видели.

Я рассказывал мою историю по радио и телевидению. Рассказывал друзьям. Еще поведал ее одной старушке-вдове, у которой есть пухлый альбом с фотографиями, когда она позвала меня в гости. Кое-кто говорит, что я все это выдумал. А я в ответ спрашиваю:

— Тогда что, по-вашему, я делал десять дней в море? 

	Введите условия поиска Отправить форму поиска на сайте все яхты Web