 |
Воскресенье, 26 июля. Наконец, судно здесь! Утром я проснулся оттого, что кто-то дергал меня за ноги. Это был Джексон. Сияй от радости, он пришел сказать, что “Виндворд” пришел. Я вскочил и выглянул в окно. “Виндворд” находился уже у самой кромки льда и медленно подходил к земле, подыскивая место, где бы ему причалить. Странно как-то снова увидеть судно. Какими высокими кажутся его мачты! А корпус судна высится словно остров... Он привез вести из великого, далекого от нас мира. Все пришло в движение. Все вскочили и, едва успев на себя что-нибудь накинуть, выглядывали из окон. Джексон и Бломквист, одевшись на скорую руку, выскочили из дому. Немного спустя прибежал запыхавшись Бломквист, посланный любезным Джексоном, и сообщил, что дома у меня все благополучно, но о “Фраме” пока ничего не слышно. Это было первое, о чем спросил Джексон. У меня словно гора с плеч свалилась. Когда я подошел к судну, меня встретило ликующее “ура”. всего экипажа, собравшегося на палубе. Славный капитан корабля Браун, корабельная команда, доктор Брюс и мистер Уилтон, которые оба собирались остаться вместе с Джексоном на зимовку, устроили мне самый сердечный прием. Спустились вниз, в просторную уютную кают-компанию. Я жадно впитывал все новости, поглощая одновременно великолепный завтрак со свежим картофелем и другими деликатесами. По правде говоря, я уже привык удовлетворяться меньшим”. Новости были поистине замечательные. Одной из первых было то, что теперь можно фотографировать людей сквозь двери в несколько дюймов толщиной '. Должен признаться, что при этой новости я навострил уши. Замечательно было уже и то, что можно сфотографировать засевшую в теле пулю, но это было ничто в сравнении с фотографированием людей сквозь двери. Затем я услыхал, что японцы П9били китайцев, и еще много других новостей. Не менее удивительно было то, что весь мир заинтересовался теперь Арктикой: Шпицберген сделался излюбленным местом туристов, и норвежское пароходное общество (Вестераланское) установило со Шпицбергеном регулярное пассажирское сообщение *.(* Я и не подозревал тогда, что через год одним из этих пароходов будет командовать Отто Свердруп.) Там выстроена гостиница, существует почтовая контора, и даже выпущены шпицбергенские почтовые марки. В данное время там находится швед Андрэ, который ждет попутного ветра, чтобы лететь к полюсу на воздушном шаре2. Если бы мы добрались до Шпицбергена, то сами все это увидели бы. Мы попали бы в гостиницу, встретили туристов, и нас отвезли бы домой на комфортабельном пароходе новейшей конструкции. Это было бы, пожалуй, получше того промыслового судна, о котором мы мечтали в течение всей зимы и всего прошлого года. Люди обычно не прочь посмотреть на самих себя со стороны, и я тоже не составляю исключения из этого правила. Дорого дал бы я, чтобы увидеть нас обоих в том немытом, неподдельно-естественном виде, в каком мы вылезли из нашего логова, очутившимися среди толпы английских туристов обоего пола. Сомневаюсь, чтобы на нашу долю выпало много объятий или shake hands **, но ничуть не сомневаюсь, что на нас стали бы глазеть во все дверные щелки и замочные скважины, к каким только можно было бы получить доступ.(** Дословно: показать рукой, обменяться рукопожатием.— Ред.) “Виндворд” покинул Лондон 9 июня, Вардё — 25 июня и пробивался сквозь льды около трех недель, чтобы подойти к нам. На судне привезены четыре оленя для Джексона, но ни одной лошади, которых он ожидал. Один олень издох по дороге. На судне было, кроме того, несколько баранов. Закипела работа по разгрузке “Виндворда”. На берег доставляли съестные припасы, уголь, олений мох — ягель и прочие грузы, привезенные для экспедиции. В работе принимал участие весь экипаж судна и члены английской экспедиции. Дело подвигалось быстро. По неровному льду была расчищена хорошая дорога, и нарты с грузами одни за другими мчались к берегу. Не прошло и недели — капитан Браун был готов к отходу. Теперь не хватало только писем и телеграмм Джексона; на них потребовалось еще несколько дней. Тем временем поднялся шторм, ветер задул с моря. Канаты, которыми “Виндворд” закрепился за кромку льда, лопнули, судно стало дрейфовать и вынуждено было искать якорной стоянки поближе к берегу, где, однако, оказалось настолько мелко, что под килем оставалось всего на два фута воды. Ветер нагонял лед, проход у берега всюду закрылся, льдины беспрестанно приближались; одно время положение стало далеко не веселым. К счастью, льды не дошли до судна, и оно избегло опасности быть выжатым на береговую отмель. Все это задержало судно еще дня на два. Когда “Виндворд”, наконец, освободился, лихорадочная спешка охватила маленькую колонию. Уезжающие готовились к отъезду, остающиеся торопились доставить на судно последние письма и посылки. Это сопряжено было, однако, с немалыми трудностями, так как на припае громоздились бесчисленные ледяные обломки и пробираться вперед было нелегко. Судно с нетерпением ждало сигнала к отходу, и капитан Браун подавал время от времени гудки. Наконец, все было готово, и мы, отправлявшиеся домой, все собрались на палубе. Это были: мистер Фишер, мистер Чайльд, мистер Бургесс, финн Бломквист из английской экспедиции и, кроме того, Иохансен и я. Солнце, прорезав тучи, озарило мыс Флора. Мы замахали шляпами и в последний раз послали громкое прощальное “ура” шестерым зимовщикам — маленькой темной точке на белизне огромной ледяной пустыни. Под паром и парусами, подгоняемые попутным ветром, двинулись мы, наконец, 7 августа по волнующейся водной поверхности на юг. Счастье благоприятствовало нам. На пути к северу “Виндворд” должен был бороться с тяжелыми льдами и с трудом пробился к берегу. Теперь, идя к югу, мы тоже встречали много льда, но он был разреженный, рыхлый и сравнительно легко проходим. Только в немногих местах судно останавливалось, чтобы форсировать льды с помощью машины. “Виндворд” находился в надежных руках. Капитан Браун долго плавал на китобойных судах и умел вести бой с более сильным противником, нежели тот тонкий лед, с которым ему пришлось встретиться здесь. Все время, пока в море попадались хотя бы отдельные льдины, с утра и до вечера он сидел наверху в бочке. Спал он очень мало; не раз капитан говорил, что он должен во что бы то ни стало доставить нас домой, раньше, чем вернется “Фрам”; он хорошо понимал, какой удар будет нанесен нашим близким, если “Фрам” вернется без нас. Благодаря капитану Брауну путешествие домой совершалось быстро и приятно. Я всегда с чувством живейшей благодарности и глубокого счастья вспоминаю об этих днях: о том, как трогательно, внимательно относились к нам все, начиная с капитана и кончая матросами; вспоминаю о маленьком поваре, который ежедневно просовывал свое приветливое лицо в дверь каюты с вопросом: что для нас приготовить, или будил меня по утрам веселой песней. К тому же мы неуклонно приближались к дому; уже можно было сосчитать дни и часы, которые остались до прибытия в норвежскую гавань и приобщения к миру. Исходя из опыта плавания к Земле Франца-Иосифа, капитан Браун считал, что на обратном пути ему легче будет пробиться сквозь льды, если он сначала направится на юго-восток к Новой Земле, что представлялось ему ближайшей дорогой к открытому морю. И он оказался прав. Пройдя около 220 морских миль во льдах, мы вышли на чистую воду, в вершине бухты, вдававшейся в лед далеко на север, и попали в надлежащую точку; если бы мы пошли немного восточнее или западнее, то могли бы кружить во льдах столько же недель, сколько теперь потребовалось дней, чтобы пройти весь этот путь. Наконец-то, наконец, мы снова увидели перед собой синее море! Взяли курс прямо на Вардё. Чувство легкости и покоя охватывало нас, когда взор скользил по расстилавшейся перед нами синеве. С каждым днем мы приближались к родине. Однажды утром, любуясь морем, мы вдруг заметили на горизонте какой-то предмет. Что бы это такое могло быть? Я взбежал на капитанский мостик и поднес к глазам бинокль. Первый парусник! Подумать только: мы снова в водах, по которым плавают и другие люди!.. Вскоре увидели еще несколько парусников, а несколько позже в тот же день — четыре настоящих колосса. Вечером 12 августа я заметил впереди низко на горизонте что-то темное. Что это такое? По правому борту тянулась к югу низкая и ровная полоса. Я все больше и больше всматривался... Это была земля!.. Это была Норвегия! Я словно окаменел, вглядываясь сквозь мрак ночи в э,ту темную полосу, и страх закрадывался в душу: какие вести ждут нас там?.. Когда на следующее утро я вышел на палубу, мы находились уже под самым берегом: голая и пустынная страна вряд ли была более привлекательной, чем земля, покинутая нами недавно среди туманов ледовитого моря. Но все же это была Норвегия. Ночью капитан ошибся и пошел несколько севернее, чем. следовало; пришлось идти против ветра и волны, прежде чем мы достигли Вардё. Миновали несколько судов и приветствовали их поднятием флага. Встретили таможенное судно; оно подошло бок о бок на парусах, но у нас ему нечего было делать, и никто с него не поднялся к нам на палубу для осмотра. Потом прибыли лоцманы — отец с сыном. Они приветствовали Брауна, но никак не ожидали встретить на борту английского судна соотечественников. Когда я заговорил по-норвежски, они слегка удивились, но особого внимания на это не обратили. Браун спросил их: знают ли они меня. Старик поглядел долгим взглядом, и по лицу его промелькнуло что-то вроде сомнения. Но едва имя Нансен сорвалось с уст добросердечного капитана и он схватил старого лоцмана за плечи и встряхнул, радуясь, что может сообщить ему такую новость, как огрубевшее от непогоды лицо рыбака озарилось радостью, смешанной с изумлением. Схватив мою руку, он поздравил меня с возвращением к жизни. На родине люди давно уже похоронили меня. И посыпались расспросы об экспедиции, о Норвегии. О “Фраме” до сих пор ничего еще не было слышно. Значит, наши близкие избавлены от волнения. Тихо и никем не замеченный, подняв все флаги, вошел “Виндворд” в гавань Вардё. Еще раньше, чем был отдан якорь, мы с Иохансеном уже плыли в лодке к телеграфной станции. На пристани никто не узнал нас; единственным существом, обратившим внимание на возвращающихся путешественников, была умная корова, которая остановилась посреди узкой улицы и с удивлением поглядела нам вслед. Вид этой коровы так живо свидетельствовал о наступившем здесь лете, что я готов был подойти и от всего сердца обнять ее. Теперь я почувствовал, что я действительно в Норвегии. Затем мы пришли на телеграф. Я положил на конторку солидную пачку телеграмм и сказал, что несколько телеграмм мне бы хотелось отправить как можно скорее. Телеграмм было несколько десятков, и некоторые из них были очень длинные, по две-три тысячи слов каждая. Начальник телеграфной конторы пытливо поглядел сначала на меня, потом на пачку, спокойно взял ее, но лишь только взгляд его упал на подпись под верхней телеграммой, как выражение его лица сразу изменилось; он быстро повернулся и отошел к сидевшей за столом телеграфистке. Когда он вернулся к нам, лицо его сияло; он сердечно приветствовал меня и поздравил со счастливым возвращением домой. Он сказал, что телеграммы будут отосланы как можно скорее; но придется потратить несколько дней и ночей, чтобы справиться с ними, добавил он. А потом застучали аппараты, оповещая родину и весь мир о том, что два человека из Норвежской полярной экспедиции вернулись благополучно на родину, целые и невредимые, и что я ожидаю прибытия “Фрама” той же осенью. Жаль было четырех бедняжек — телеграфисток в Вардё, тяжелая работа досталась им в эти дни: им не только пришлось отправить телеграммы от меня и моих товарищей, но и принять сотни телеграмм на наше имя и к разным жителям Вардё, от которых любопытные обитатели более южных областей требовали подробностей. Первые наши телеграммы были адресованы моей жене, матери Иохансена, родным остальных товарищей, королю и норвежскому правительству. В последней я писал:
Когда я собрался уходить, начальник телеграфной конторы сказал мне, что в Вардё находится профессор Мон и он живет в гостинице. Вот как! Мон, человек, так близко связанный с экспедицией, будет первым другом, которого я встречу здесь. Еще когда мы отправляли телеграммы, по городу стала распространяться весть о нашем прибытии и народ начал мало-помалу сбегаться посмотреть на двух скитальцев, шагавших по улицам к гостинице. Влетев в гостиницу, я спросил Мона. Мне сказали, что он в своей комнате, номер такой-то, но, вероятно, отдыхает после обеда. Что мне за дело было в эту минуту до послеобеденного отдыха. Я забарабанил в дверь и, не дожидаясь ответа, распахнул ее. Мон лежал на диване, покуривая трубку с длинным чубуком, и читал. Он вскочил и дико уставился на длинную фигуру, остановившуюся на пороге. Трубка упала на пол, лицо профессора исказилось, и он вскрикнул: “Возможно ли? Фритьоф Нансен?” По-видимому, он испугался за себя и вообразил, что галлюцинирует. Но когда он услышал мой хорошо знакомый ему голос, из глаз у него брызнули слезы: “Слава богу, вы, значит, живы!”. И он бросился в мои объятия. Затем наступила очередь Иохансена. Безудержная радость обуяла нас и бесчисленные вопросы градом сыпались с обеих сторон. Мысли обгоняли друг друга без связи и почти без смысла. Все в целом до того казалось невероятным, что немало потребовалось времени, пока, наконец, мы уселись и я смог приступить к связному рассказу о пережитом за эти три года. “Но где же “Фрам”? Разве вы покинули его? Где остальные? Не случилось ли какого несчастья во время плавания?” Эти вопросы задавались с тревогой. Мон никак не мог понять, что никакого несчастья не случилось, и тем не менее мы покинули наш прекрасный корабль. Мало-помалу удалось, однако, втолковать ему, почему мы так поступили. И уже ничто больше не смущало праздничного настроения; на столе появилось шампанское, сигары. В гостинице оказался еще один знакомый с юга. Он зашел навестить Мона, но, увидав гостей, хотел было уйти. Когда же он, вглядевшись, понял, что за гости у Мона, то словно прирос к месту. Все подняли бокалы за экспедицию и за Норвегию. Само собой разумеется, мы остались здесь на весь вечер. Тем временем весь город узнал имена новоприбывших. Выглянув случайно в окно, мы увидели в лучах вечернего солнца, что улица полна народа и что весь город, все мачты в гавани украсились норвежскими флагами. А потом хлынул поток телеграмм — все с добрыми вестями. Все треволнения кончились. Не хватало лишь “Фрама”, но за него мы были спокойны: он должен был скоро прибыть. Первое, о чем следовало позаботиться, вступив на норвежскую почву и придя немного в себя,— это о нашем гардеробе. Но теперь не так-то легко было проходить по улицам; стоило лишь войти в магазин, как он тотчас наполнялся народом. Мы провели несколько дней в Вардё и повсюду встречали живейшее гостеприимство. Здесь мы простились с “Виндвордом”, который, не дожидаясь нас, отправился в Хаммерфест. 18 августа и мы с Иохансеном прибыли в Хаммерфест. Дорогой нас везде приветствовали с флагами и цветами, а когда вошли в гавань этого самого северного города Норвегии, он весь был разукрашен, от самого берега до вершины горы. Нас встречали тысячи людей. К удивлению, я и здесь встретил одного из своих друзей, англичанина сэра Джорджа Баден-Поуэла; его великолепная яхта “Отария” стояла в гавани. Он только что вернулся из очень удачной научной экспедиции на Новую Землю, куда ездил с несколькими английскими астрономами для наблюдения солнечного затмения 9 августа. С чисто английским радушием он предоставил свою яхту в мое распоряжение, и я охотно принял это чудесное предложение. Баден-Поуэл один из тех, с кем в числе последних друзей я простился в Англии перед отъездом. При расставании — это было осенью 1892 года — он спросил меня, где искать нас, если мы слишком долго будем отсутствовать. Я ответил, что искать нас будет так же бесполезно, как иголку в стоге сена. Он согласился с этим, но сказал, что я не должен думать, будто люди могут примириться с этим. В Англии-то уж определенно что-нибудь будет предпринято; но куда же им держать курс? “Если так,— ответил я,— то едва ли стоит искать нас где-нибудь, кроме Земли Франца-Иосифа. Если “Фрам” пойдет ко дну или же мы принуждены будем покинуть его, мы должны будем пойти этой дорогой. Если же все обойдется благополучно и дрейф пойдет так, как я предполагаю, то мы выберемся в открытое море между Шпицбергеном и Гренландией”. Теперь Баден-Поуэл решил, что настало время нас искать, но так как пока ничего существенного предпринять не мог, то собирался после окончания новоземельской экспедиции двинуться вдоль кромки льда к северу и посмотреть, нет ли там каких-нибудь следов нашего пребывания. Мы, значит, явились в Хаммерфест в самый надлежащий момент. Вечером приехали жена и мой секретарь Кристоферсен. После блестящего праздника, устроенного в нашу честь городом Хеммерфестом, перебрались на “Отарию”, где дни потекли для нас незаметной чередой. Поток поздравительных телеграмм со всех концов света с пожеланием счастья и свидетельством радости по поводу нашего возвращения не прекращался. Но где же “Фрам”? Я так гордо телеграфировал, что жду его возвращения в этом же году. Почему же он не приходит? Я начинал все больше задумываться над этим, и чем больше взвешивал все возможности, тем сильнее убеждался в том, что “Фрам”, если только не случилось какого-нибудь несчастья, уже должен бы теперь выбраться изо льдов. Странно, что его до сих пор нет. С ужасом я представлял себе, что будет, если осень пройдет, а мы ничего не узнаем о “Фраме”; какими кошмарными будут тогда зима и лето? 20 августа утром едва я проснулся, как сэр Джордж постучался в дверь и сказал, что какой-то человек непременно хочет поговорить со мной. Я ответил, что еще не одет, но сейчас выйду. “Выходите в чем есть”,— сказал он. Меня немного удивила такая спешность, и я спросил, в чем, собственно, дело. Он ответил, что не знает, но у этого человека, очевидно, очень важное дело ко мне. Я все-таки оделся и только после этого вышел в салон. Там стоял господин с телеграммой в руке. Он отрекомендовался начальником телеграфной конторы и сказал, что получена телеграмма, которая, вероятно, представляет для меня интерес, и поэтому он решил принести ее сам. “Представляет для меня интерес?” Во всем мире меня интересовало теперь лишь одно. Дрожащими руками я вскрыл телеграмму:
Я почувствовал, как что-то сдавило мне горло, и единственное, что я мог вымолвить, было: “Фрам” пришел!” Сэр Джордж вздрогнул от радости; лицо Иохансена превратилось в сияющий вопросительный знак; Кристоферсен совершенно онемел от изумления и радости, а начальник телеграфной конторы стоял посреди комнаты, наслаждаясь произведенным эффектом. В одно мгновенье я очутился в своей каюте и крикнул жене: “Фрам” пришел!” Она выбралась из своей койки в одну минуту. Но я все еще не мог серьезно поверить этому, нет, не верил: это было точно волшебство в сказке. И я читал и перечитывал телеграмму много раз, чтобы убедиться в том, что это не сон. На “Отарии”, в гавани, в городе — везде началось ликованье. С “Виндворда”, который снимался с якоря, чтобы идти в Тромсё, раздавалось громкое “ура” в честь “Фрама” и норвежского флага. Раньше мы намеревались выйти в Тромсё сегодня под вечер, но теперь нужно было уйти как можно скорее, чтобы постараться захватить “Фрам” еще в Скьёрвё, лежавшем по пути. Я попытался задержать “Фрам”, дал телеграмму Свердрупу, но она опоздала. Оживленный вышел у нас в это утро завтрак. Иохансен и я только и говорили о том прямо невероятном счастье, что скоро мы пожмем руки нашим дорогим товарищам. Сэр Джордж не мог сдержать своего восторга и время от времени вдруг вскакивал с места, ударял ладонью по столу и кричал: “Фрам-то пришел! В самом деле пришел!” Леди Баден-Поуэл была спокойна, она наслаждалась нашей радостью. На другой день мы вошли в гавань Тромсё, и перед нами предстал “Фрам” — крепкий, широкий, изведавший полярные бури и непогоду. С каким-то особенным чувством смотрели мы опять на эти высокие мачты, на этот так хорошо знакомый нам корпус. Когда мы прощались с “Фрамом”, он был почти наполовину погребен во льду, а теперь снова свободно и гордо колыхался на голубых волнах норвежских вод. Мы подошли вплотную к нему. Экипаж “Отарии” приветствовал прекрасный заслуженный корабль троекратным английским “ура”; с “Фрама” ответили девятикратным норвежским. Мы бросили якорь, и в следующее мгновенье “Отария” была взята на абордаж отважным экипажем “Фрама”. Я не буду и пытаться описывать нашу встречу. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из нас понимал что-нибудь ясно, кроме одного: мы снова все вместе... Мы снова дома, в Норвегии. Мы выполнили свою задачу. Затем мы пошли все вместе вдоль берегов Норвегии к югу. Впереди шло лоцманское судно “Хологалан”, потом “Фрам”, медлительный и тяжеловесный, но тем более надежный, и последней — элегантная “Отария”, провожавшая нас до Тронхейма. Как приятно было сидеть, наконец, сложа руки, предоставляя другим выбирать путь, вести корабль вперед. Повсюду, где мы ни проходили, нам навстречу раскрывалось сердце норвежского народа — оно билось на пароходах, переполненных празднично одетыми горожанами, и на самой бедной рыбацкой лодке, одиноко качавшейся среди шхер 3. Казалось, сама родина-мать, старая наша Норвегия, гордясь нами, крепко заключает в свои горячие объятья, прижимает к сердцу, благодарит за то, что мы сделали. А что, собственно, мы сделали особенного? Мы исполнили свой долг, сделали не более того, что взяли на себя, и скорее мы должны были благодарить ее за право совершить плавание под ее флагом. Памятно одно утро в Брёнёзунде. Было еще пасмурно и свежо, когда меня разбудили. Много народу собралось приветствовать нас. Полусонный вышел я на палубу. Весь залив был заполнен лодками; мы медленно пробирались среди них. Но вот лоцманский “Хологалан” пошел быстрей, и мы тоже ускорили ход. Один рыбак изо всех сил старался не отстать в своей лодчонке, но это было нелегко. Тогда он закричал мне: — Не надо ли вам рыбы? — Нет, рыбы нам не нужно. — Не можете ли вы сказать мне, где Нансен? Верно, там у себя на “Фраме”? — Нет, он здесь на палубе. — О, нельзя ли мне как-нибудь взобраться на судно, посмотреть его каюту? — Это, пожалуй, трудно. Вряд ли есть время останавливаться. — Вот жалость! А мне хотелось бы повидать этого человека. Он продолжал грести. Ему становилось все труднее поспевать за нами, но он не отрывал от меня глаз. Я стоял, опираясь на релинг, и улыбался. Кристоферсен, стоявший рядом, тоже. — Ну, если уж вам так хочется видеть этого человека, могу сказать, что он перед вами,— промолвил я. — Это вы! Это вы! Я так и думал. Добро пожаловать на родину! При этих словах рыбак бросил весла, встал во весь рост в лодке и снял шапку. Плывя в это прекрасное утро на элегантной английской яхте и глядя на скудный, но прекрасный берег, который расстилался передо мной, освещенный лучами солнца, я со всей полнотой почувствовал, как близки моему сердцу эта страна и этот народ. Если я внес хоть один единственный луч света в его жизнь, то эти три года не пропали даром.
Чувствовалось, сколько жизни и сколько внутренних сил таится в этом народе, и, словно видение, вставало перед взором моим великое и славное будущее наше, когда все скованные теперь силы народные освободятся от оков и станут свободными!... Теперь я вернулся к жизни, полной света и надежд. Наступил вечер, солнце село где-то далеко за синим морем, и светлая прозрачная осенняя прохлада легла на воду. Было так чудесно, что с трудом верилось в реальность окружающего мира. Но женский силуэт у борта, рисовавшийся на горящем от заката вечернем небе, вливал в душу спокойствие и уверенность. Так проходили мы вдоль берегов Норвегии, от города к городу, от одного торжества к другому. 9 сентября “Фрам” вошел в Христианийский залив, где была устроена встреча, которой мог бы позавидовать любой принц. Старые заслуженные броненосцы “Нордетьернен” (“Северная звезда”) и “Элида”, новый изящный корабль “Валкирия” и проворные маленькие миноноски показывали нам путь. Флотилия пароходов окружила нас; на палубах было черным-черно от массы народа. Все суда были украшены флагами, гремели салюты, раздавались “ура”, люди махали платками и шляпами, везде виднелись сияющие лица. Весь фьорд слился в одно восторженное приветствие. А вот там, вдали, на хорошо знакомом берегу стоял родной дом, на солнце сверкала улыбкой его крыша... И опять новые и новые пароходы, возгласы и приветствия. Держа шляпы в руках, мы раскланивались в ответ на бесконечные “ура”. Весь Пеппервикен представлял сплошную массу судов, людей, флагов и развевающихся вымпелов. Затем военные корабли салютовали нам тринадцатью пушечными выстрелами каждый; вслед за ними прогремели тринадцатью, выстрелами пушки старой крепости Акерсхус, и эхо прокатилось по окрестным горам. Вечером я стоял на набережной в глубине фьорда. Праздничный шум стих. Кругом безмолвно вился темный хвойный лес, догорали последние угли приветственного костра, а у ног: моих плескалось море, нашептывая: “Вот ты и .дома”. Глубокий мир осеннего вечера охватывал утомленную душу. Я не мог не вспомнить то дождливое июньское утро, когда я в последний раз шел по этому берегу. Прошло больше трех лет с тех пор. Мы боролись, работали, сеяли зерна. Теперь настала осень, пора жатвы. Я готов был зарыдать от избытка радости и благодарности. Полярные льды и долгие лунные ночи там, на Севере, со всеми их лишениями и тоской казались теперь давним сном1 из иного мира, сном, пригрезившимся когда-то и давно растаявшим... Но — “чем бы была наша жизнь, лишенная грез?”
|
 |
|
