Утро было особое, совершенно не-данилычевское:
нас никто не будил. Мотор затарахтел; я
открыл глаза, увидел над собой еще
совсем бледное, серо-сиреневое небо,
перечеркнутое легкими крестами мачт,
с наслаждением вдохнул рассветный
холодок и снова заснул. Солнце нагрело
крышу каюты, и "Гагарин" уже
четыре часа шел Цимлянским морем,
когда мы с Сергеем наконец поднялись.
- Что ж вы нас не разбудили, Данилыч?
- Матроса надо беречь от изнурения, -
изрек капитан. - Поешьте, я гречку
сварил.
Итак, начало гонки со временем мы
проспали. Но, впрочем, ведь не было ни
хлопка стартового пистолета, ни
взревевших трибун... Обстановка
совершенно не гоночная: шторм исчез
без следа, день тихий, осенне мягкий.
Берега далеко, Цимла подвела ими
горизонт, как модница брови. "Гагарин"
словно вмерз в белую гладь воды.
Непонятно, как за одну ночь возникла
эта совершенная тишина. Волгодонск со
своими мухами, песком и ветром нам
просто приснился.
И только некий внутренний зуд - успеем
или не успеем? - напоминал о спешке.
Время - самый не удобный из соперников.
Ему не хватает наглядности. Может быть,
поэтому бинокль все утро переходил от
Сергея ко мне и обратно?
- Дай сюда... кого ты высматриваешь?
- А ты? - оба тщательно скрывали, что
надеются увидеть рыжий стаксель.
Это было глупо: даже если "информация",
полученная от цыганки, соответствует
действительности, "Мечта" давно
прошла водохранилище. И все же вера во
враждебный катамаран никогда еще не
была такой твердой. Мучительно
хотелось заменить вопрос "успеем
или не успеем?" на более конкретный -
"догоним или не догоним?".
А вообще-то день проходил размеренно,
словно никакой гонки не было.
Проложили курс: по Цимлянскому
водохранилищу предстояло пройти
полтораста километров. Мотор стучал,
как обезумевший будильник -
ассоциации со швейной машинкой ни у
кого больше не возникали, - но длинные
буи цимлянского фарватера уходили
назад медленно. Вот показался еще один;
подплывает этакой неспешной павой,
будто его отпуск не кончается через
шесть дней... Впрочем, скорость обычная:
пять узлов. После Волгодонска, после
отъезда Дани на борту изменилось
только одно. Изменился сам капитан.
Данилыч стал разговорчив. Положим, он
и раньше любил поговорить - когда его
расспрашивали, или за столом, или во
время утреннего монолога.
Разговорчивость к месту, при случае -
вполне совместима с некоторой
дистанцией между командиром корабля и
командой; в ней всегда присутствовал
элемент нотации.
Но в этот первый день гонки капитан
попросту болтал. Для очередного
рассказа не нужно было никакого
внешнего толчка; он вдруг начинал
улыбаться каким-то своим мыслям и
неожиданно говорил:
- Как боги плывем. Триера движется, вот
оно! А что, Слава, ведь сюда греки эти
древние заходили?
- Греки? Думаю, нет. Для них Танаис - они
так Дон звали - был краем мира.
- Да? А я думаю, что заходили. Умнейшие
были люди. Плыли за сотни... за сотни
тысяч километров! И карт не было, так
ведь? Вот это моряки!
И он мог долго говорить о своем
уважении к древним грекам, финикийцам,
критянам. Знаток античности от этих
рассказов утопился бы; а мне было
интересно. Данилыч запросто путал
века и народы, но помнил наперечет все
типы судов древности. Несколько лет
назад он побывал в турпоездке за
границей, видел и хорошо запомнил
Стамбул, Афины, Помпею; кроме того, он
умел взглянуть на вещи с какой-то
неожиданной точки зрения.
- Вот ты возьми Афины... церковь белая
на горе... или хоть Ольвию возьми, она
тоже древних греков. Во всем Бугском
лимане - красивейшее место! Простор,
вот оно! Люди себе что-то думали: и
судам есть куда подойти, и широко,
простор. Теперь другой уанс: построили
Ильичевск. Григорьевский порт
построили. Запрятано все: ни города с
моря не видно, ни моря с города. А
почему?
- Ну, соображения экономической выгоды...
- Греки такой народ, что тоже своей
выгоды не упустят. О красоте люди
думали. А теперь забыли!
Помолчав, Данилыч мог заговорить о
международной политике, обнаруживая
превосходный здравый смысл, или
перескакивал вдруг на какую-нибудь
рыбацкую историю. Истории были
ветхозаветные - об ушедшем обилии "белой
рыбы", о черноморской акуле -
катране, сломавшей кормовую банку, - и
часто жестокие:
- Запросто утонуть могли. Кто ж в лодке
бьется! Дед старый, я малый, а те двое
как сдурели...
- А из-за чего началось?
- Белая шла, скумбрия. Коля - толстый,
губастый, говорил басом - он вообще
снасти отличные вязал. Самодур
поднимет - полный, - вот оно! - а тот,
чернявый, злится, взял и пихнул под
локоть. Картина! Крючок у Коли в губе
застрял, ниже висит скумбрия, одна
качалка здоровая прямо в рот лезет, а
он руками водит и не знает, за что
хвататься: или кровь унимать, или
скумбрию снимать...
- Сразу много возможностей, - в скобках
заметил Сергей.
- Да... А деда кричит - я ж старый человек!..
Вы ж меня утопите!..
- Погодите, Данилыч! - знакомое слово
"Деда" заставило меня вздрогнуть.
- Ваш дед лоцманом был, а не рыбаком.
Нам тетя Патя говорила...
- То родной дед. А Дедой я старика
одного звал. В основном он меня морю
учил, вот оно...
Бывают же совпадения!.. Вначале я
удивился, но потом, подумав, решил: все
правильно. Наверное, у каждого
мальчика был свой Деда, учивший реке,
или степи, или горам. По специальности
"море" Данилыч давно сам перешел
в разряд учителей. Мальчики растут,
мужают, потом старятся - и рано или
поздно становятся Дедами для новых
мальчиков.
По-видимому, Цимлянское море
напоминало капитану Днепро-Бугский
лиман, его родные места. К середине дня
берега стали выше и немного сошлись.
От Волгодонска до этого узкого места,
цимлянской талии, "Гагарин"
прошел километров семьдесят - успеем
или не успеем? Шкипер продолжал
добродушно болтать. За этот день я
многое узнал о его юности.
Собственно, мы вправе гордиться. Между
людьми разных возрастов дружба не
такая уж редкость; реже возникает
дружба наравне. Возможность высказать
все, что думаешь, не заботясь о том,
какое это произведет впечатление, - ее
первый признак. Мы занимались всего
лишь болтовней, но что с того? Так
называемые "сокровенные мысли"
вовсе не о судьбах мира; в семье о
проблемах буддистской философии не
говорят. И когда Данилыч вспоминал,
что его отец стограммовый граненый
стаканчик называл "севастопольским
шалабаном", я гордился доверием
шкипера не меньше, чем если бы он
излагал свое жизненное кредо.
Он стал насмешливей, резче. Часам к
пяти вопрос о том, кто будет готовить
обед, назрел и повис в воздухе. Сергей
задумался:
- М-минуточку! Такое чувство, что
очередь Баклаши...
- "Шестое чувство моряка", -
довольно ехидно заметил Данилыч.
Помолчали.
- Какое это? - недоверчиво спросил
судовой врач.
- Ну, у всех людей зрение, слух... всего
пять. А у моряка, говорят, есть еще
шестое: чувство, что могут заставить
работать.
- М-минуточку! А кто позавчера картошку
чистил - Баклаша?
- Не нужно делать из меня дурака, -
загорячился и я.
- М-минуточку? Ч-шшш?..
- Если ты хочешь делать из кого-то
дурака...
- Вы неплохие ребята, - с неожиданной
серьезностью перебил шкипер, и я понял,
что должно последовать нечто
неприятное, - веселые, образованные...
вот оно. Но должен сказать: до хрена
еще не хватает.
Раньше он так не сказал бы, так прямо
и коротко. Неделю назад была бы
прочитана лекция, где в третьем лице,
обиняками осуждается леность "тех,
кто не хочет идти на яхте". Я
вспомнил все изменения, которые
произошли с капитаном в этот день. Он
стал мягче - и резче; говорить стал
больше - и короче; стал насмешливей,
доверчивей, проще, ехидней...
Противоречий не было: просто после
отъезда Дани мы стали ближе. Со всеми
вытекающими последствиями.
И вот что любопытно: когда из
Таганрога уехал Саня, в отношениях
экипажа мало что изменилось. Но стоило
расстаться еще и с мастером по парусам,
и сложившаяся иерархия коллектива
рассыпалась. Даня - капитанский сын;
однако капитан его не выделял. Скорее
Даня был младшим, беспутным, любимым
сыном команды. Это очень важная
должность, ибо какая дисциплина может
быть в коллективе без тех нерадивых,
кого необходимо с любовью воспитывать?
Теперь, кажется, на Данино место
претендовал Сергей. Поторговавшись
еще полчаса, он нехотя полез в камбуз.
- Сварю плов из мидий! - донеслось
изнутри.
Я ухмыльнулся. Консервированный плов
нужно было не "варить", а только
разогреть, но я прекрасно знал, что
осталось всего две двухсотграммовые
банки. Сергей открыл их, вывалил
содержимое на сковороду и долго,
грустно рассматривал кучку риса. Он
соразмерял величину кучки и своего
аппетита.
- Вари борщ, - злорадно посоветовал я.
- Не люблю борща, - мрачно бросил врач-навигатор
и, прижатый к стене, начал проявлять
чудеса изобретательности.
- Я вылью туда яйца, - сказал он, веселея
на глазах.
- Это хорошо, - поддакнул я: мне стало
интересно.
Сергей вылил на сковороду четыре яйца
и размешал; плов склеился и приобрел
грязно-желтый цвет, но больше его не
стало. Врач-навигатор не смутился: он
мелкими кусками нарезал сыр.
- Это будет ирландское рагу, - сообщил
он уже совсем радостно. За сыром
последовали помидоры, лук и тушенка.
- Какую кладешь? Свиную? -
забеспокоился шкипер.
- Говяжью, - соврал Сергей. Дело в том,
что капитан, словно мусульманин,
свинину не ел - вернее, ел с
удовольствием, но только когда мы
выдавали ее за говядину.
Ирландское рагу набирало силу. С
каждым новым ингредиентом мрачность
повара как бы переходила на сковороду:
его лицо теперь сияло чистой,
вдохновенной радостью, а блюдо
приобрело неповторимый вид закваски
для изготовления дешевого самогона.
Заинтересовавшись, подошел шкипер,
посмотрел, помолчал...
- Добавь помидоров. Хуже не будет, вот
оно...
Сергей охотно добавил: он искренне
увлекся. Из камбуза доносилось
счастливое бормотание и скрежет
открываемых банок. Наконец рагу
предстало перед нами во всей красе.
Жидкое месиво с неожиданными
разноцветными вкраплениями
напоминало горячий, плохо размешанный
клейстер.
- Вкусно? - спрашивал Сергей. - Лично я
давно не ел с таким удовольствием!
Мы с Данилычем только хмыкнули. Как
ни странно, клейстер и вправду был
вкусен, а по калорийности далеко
превосходил рацион небогатого
космонавта. Но не говорить же об этом
повару!
- Ничего... пока, - осторожно заметил
шкипер.
- Сначала ничего, - подхватил я. - Это
как яд Екатерины Медичи: полгода все
хорошо, а потом начинаешь чахнуть.
Сковородку исправно очистили. Сергей
еще долго не мог успокоиться. У него
началось головокружение от успехов.
- Полтора часа прошло. Тебе не плохо,
Баклаша?
- Мутит. Не из-за рагу: просто ты мне
надоел.
- Я как врач спрашиваю... Нет, знаешь,
как мы назовем сегодняшний день? "Ирландское
рагу"!
- "Ирландское - врагу". Ты
джеромовский тип...- Так мы болтали,
покуривая на баке, а назад медленно
уходили буи третьего моря. Невысокий
берег изредка прерывался входом в "убежище"
- так на Цимле называют заливы. Все
вокруг было спокойно; и только где-то
под ложечкой, как зуд, дрожало
сдавленное ощущение гонки. Одышливо -
успеем или не успеем? - отсчитывал
секунды мотор. И где-то впереди несся,
лишая приоритета, невидимый катамаран
"Мечта", летучий голландец
Попандопуло. Догоним или не догоним?
- Я имею в виду, можем стать отдохнуть, -
неожиданно сказал Данилыч. Казалось,
Цимлянское море вот-вот кончится: на
северо-востоке, замкнув горизонт,
вырос берег. До темноты оставалось
часа два, неделю назад мы бы еще шли и
шли.
- Рыбку половим... - развивал свою мысль
капитан. При этих словах тайное
нетерпение экипажа прорвалось наружу:
- Какая рыбка?! У вас-то еще месяц
впереди... - но тут мы с Сергеем
заметили, что капитан улыбается. Это
была проверка.
Цимлянское море и не думало
кончаться. Это был тоже обман, тоже
проверка. Сузившись, Цимла ныряла под
железнодорожный мост; но дальше
согласно карте она снова расширялась.
Мост был огромен. Он не приближался, а
вырастал, как элемент горного пейзажа.
Прошло добрых два часа, пока яхта
подошла к мощным быкам. Солнце село, и
теперь, хочешь не хочешь, нужно было
устраиваться на ночлег.
Мы отдали якорь в небольшом заливе.
Странное здесь было место, уютное и
одновременно мрачное. На берегу хаты,
причал, рыбацкие сети; живописный
мирок под названием Ложки. Мрачным
было водохранилище. Далеко по воде
тянулось кладбище коряг. Мертвые
черные сучья торчали над поверхностью,
насколько хватал глаз. Когда-то здесь
был затоплен лес.
Данилыч после ужина обычно ложился, но
в этот вечер он долго сидел с нами на
палубе. Разговор зашел о войне: мы
приближались к местам, где в ноябре 1942
года соединились, завершив окружение
немецких армий, войска Юго-Западного и
Сталинградского фронтов. Сергей и я
делились "воспоминаниями" из
книг и фильмов.
- А я про войну не читаю, - признался
шкипер, - не могу.
- Ну да, вы воевали... конечно, тяжело.
- Не тяжело... тяжело тоже, но раньше я
читал. Потом бросил. Как оно было, все
равно никто не напишет.
Потом он сам рассказал несколько
фронтовых историй. Данилыч прав: не
думаю, что воспоминания солдат можно
записать. Это не те официальные
мемуары, выстроенные в логический ряд,
что годятся для учебников, и не те, что
нужны искусству - с выделением,
рафинацией характеров и ощущений. Их
рассказывают не так уж часто, при
случае - в компании, за столом, всякий
раз немного по-другому; они
бессистемны, в них зияют прорывы,
свойственные живой памяти; почти
всегда они касаются небольших веселых
происшествий; кровь и труд войны в них
только угадываются - позади слов. Вот и
в том, что рассказывал Данилыч, как
будто не было ни особого драматизма,
ни героики.
Спать легли после двенадцати. А до
конца путешествия осталось пять дней.
