В лучшее время жизни сердце,
еще не охлажденное опытом,
доступно для прекрасного...
Мало-помалу вечные противоречия
существенности
рождают в нем сомнения, чувство
непродолжительное.
Оно исчезает...
А.С. Пушкин
I
Вернувшись из Лондона, не
признавайтесь, что не видели тумана.
Засмеют. У туристов есть свои
обязанности. В Риге необходимо
прослушать орган Домского собора, в
Венеции - песни гондольеров. Будучи в
Испании (город Памплона), купите
бурдюк. Отдайте визит Дерибасовской,
если выберетесь в Одессу.
Иначе будет считаться, что вы
пропустили главное - "лицо города".
Города охотно открывают парадные лица
музеев, бульваров и театров; только
вот выполнять туристские заповеди на
борту яхты нелегко. Мы видели не дома-музеи
художников и писателей, а проходные
портов; не памятники, а базары, не лица,
а затылки городов.
- Лодка! На лодке!! - орал Сергей
ранним таганрогским утром. - Вставай,
Баклаша! Чшшш?...
- Никого никто не заставлял, сами
хотели. Время чего тянуть? Я имею в
виду...
- На лодке! Баклаша! Чшшш?..
- В Ростове помоетесь. Вот оно.
- Чшшш?...
Шла мелодрама "Измененные планы",
сцена бунта. Сергей гневно застегивал
штаны. Он втягивал воздух сквозь зубы,
производя вопросительное шипение -
чшшш? - как закипающий чайник. Шкипер
монотонно гнул свое.
Даня, умная голова, спал. Я молча,
неторопливо оделся. Вчера был
разработан план - осмотреть Таганрог и
сходить в баню; сегодня утром,
разумеется, все менялось. День
начинался более чем обычно.
Подошла лодка. Вахтенный - белобрысый
парень, свозивший яхтсменов на берег, -
притабанил, удивленно тараща голубые
заспанные глаза.
- Отваливай. Ничего в этом Таганроге
нет, - говорил ему Данилыч.
Мы с Сергеем молча сели в лодку. Шкипер
тоже замолчал, подумал, помог отдать
концы...
- Овощей купите и постного масла. Особо
не задерживайтесь, ребята.
Баня возле яхт-клуба не работала. Это
было опять-таки привычно; я невольно
повторил любимую присказку Данилыча:
- Вот оно.
Но баня могла и подождать. Нас больше
интересовали достопримечательности
Таганрога - вернее, одна из них.
В самом скромном райцентре
обязательно найдется домик,
украшенный массивной гранитной
плитой. Сияет золотом надпись: "ТУТ
ПРОЕЗДОМ ЗАНОЧЕВАЛ РЕАКЦИОННЫЙ ПОЭТ
ТРЕДЬЯКОВСКИЙ..." Домишко гнется под
тяжестью гранита; вообще неясно, зачем
увековечивать реакционную ночевку; и
все же этот мемориал не смешон, скорее
трогателен. Новостройки, площадь для
парадов, кинотеатр "Звездный час"
в райцентре точно такие же, как в
соседнем райцентре. Очень хочется
чего-то своего, особенного; и тут
подворачивается Тредьяковский...
И есть другие города, как будто ничем
не лучше первых. Такие же сызмалу
захолустные, затем уездные. Возникшие
благодаря небойкой торговле хлебом и
рыбой. С культурной жизнью,
ограниченной церковными спевками. И
почему-то выделенные, взысканные
слепой судьбой.
Таков Таганрог.
"1860 года месяца Генваря 17-го рожден,
а 27-го крещен Антоний; родители его:
таганрогский купец третьей гильдии,
Павел Григорьевич Чехов и законная
жена его Евгения Яковлевна..."
"Чехов родился на берегу мелкого
Азовского моря, в уездном городе,
глухом в ту пору... Детство? Мещанская
уездная бедность семьи, молчаливая, со
сжатым ртом, с прямой удлиненной губой
мать, "истовый и строгий" отец..."
Так пишет об Антоне Павловиче Чехове
Иван Алексеевич Бунин.
Портовый автобус пыхтел, взбирался в
гору. Новостройки сменялись узкими
улицами старого города. Зелень, тишина
дворов. Тускловатое спокойное солнце.
Существует предание, что Александр I
не умер в 1825 году. Утомленный властью,
своей двусмысленной славой,
российский самодержец якобы удалился
в Таганрог, принял постриг в здешнем
монастыре.
Подходящее дело и, главное, подходящее
место для того, кто ищет покоя. Но что
годится уставшему императору - вряд ли
хорошо для будущего писателя.
Из окна автобуса я еще издали
разглядел вывеску: ДОМ-МУЗЕЙ "ЛАВКА
ЧЕХОВЫХ" - и сразу вспомнил: "мещанская
уездная бедность семьи... в уездном
городе..." Не о такой уж бедности
свидетельствовал этот дом - угловой,
двухэтажный, до сих пор крепкий, из
темного неоштукатуренного кирпича.
Важней было другое - его
невыразительность, действительно "мещанская,
уездная", серость окружающих
переулков. Бывшие бедные и бывшие
богатые дома были здесь одинаково
скучны. Города, как люди, формируются в
детстве: обывательское прошлое
Таганрога заметно до сих пор. В Чехове
же, кроме знания людей, развилась сила,
тонкость и высшая интеллигентность,
спокойствие таланта - черты,
противоположные мещанству.
- Таганрог и Чехов! Не понимаю, -
говорил я Сергею, когда, сойдя с
автобуса, мы подошли к "Дому-лавке".
-Что тут понимать? Ты завидуешь.
- Завидую?! Кому?
- Таганрогу. Тебе, одесситу, просто
завидно, что здесь родился Чехов.
Согласись - неплохой город.
- Да, но... - впрочем, спорить не имело
смысла. Парадоксу "Таганрог - родина
Чехова" в любом случае не суждено
было разрешиться. Музей был закрыт.
Было начало девятого.
Продовольственные магазины - ныне
действующие таганрогские лавки - уже
принимали покупателей. А допуск к пище
духовной начинался только с десяти.
Испытывать терпение Данилыча так
долго мы не могли. В Севастополе не
посетили панораму, в Феодосии -
галерею Айвазовского; теперь не
попали к Чеховым. Дело обычное,
подумал я.
Вот оно...
И, как в Севастополе, как в Ялте и
Феодосии, мы побрели на базар,
огромный базар Таганрога, достойный
его купеческого прошлого; и нас сразу
всосал его гомон, пыль, смешение
пряных, жирных, острых запахов;
просвечивала всеми оттенками янтаря
соленая, белела свежая рыба - от
пескаря до осетра; а рядом торговали
женским бельем, и фруктами, и
запчастями к автомобилю "Жигули";
и какая-то цыганка, называя "маладым,
красывым", уже хватала за руку; я
смотрел, как Сергей наливает
подсолнечное масло в специальную
ложбинку на тыльной стороне ладони, и
пробует, и торгуется; и я купил первое
попавшееся масло, как потом оказалось,
пригорелое; и мы вынырнули на улицу; и
непомерный базар Таганрога задавил,
заслонил тему Чехова.
"Пьяный спал, положив голову на
рыжий пласт венгерского шпига..."
"В обстановке рыбного изобилия, на
пересечении соленых и пресных вод,
торговая сеть конкурировала с частным
сектором, пытаясь сбыть ржавую
ставриду..." "Сержант милиции
крякнул, снял фуражку и отобрал у
цветочницы еще один рубль..."
Все эти язвительные записи мы сделали
"по горячим следам". О Чехове в
них - ни слова.
И по дороге в порт, в витрине "Галантереи",
мы видели манекен - женщину в пеньюаре;
она сидела в соблазнительной позе,
пеньюар был кокетливо распахнут на
груди; и в пене розовых кружев, в
сокровенной глубине, светилась
неизвестно к чему относившаяся
надпись - 17 руб. 30 коп.
И это было последним из того, что мы
видели в Таганроге.
Вот оно.
II
"Гагарин" вытянул правый якорь.
На берегу играл оркестр, усилитель
вещал нечто приподнятое. Азовская
регата открывалась гонками "кадетов".
Мальчишки в оранжевых спасжилетах
прокричали "ура!", на руках снесли
в воду свои крошечные тупоносые
корытца. Залив покрылся треуголками
потешного флота.
Гремя цепью, мы вытянули левый якорь.
Увертливые "кадеты" лихо резали
корму "Гагарина". Глаза
двенадцатилетних капитанов сурово
следили за парусами. Лица были
исполнены важности.
С берега дул бриз. "Гагарин"
расправил все свои сто квадратов и,
набирая ход, двинулся на юг. Косяки
легких соседей обгоняли, обтекали его
борта. Оркестр играл туш. Но веселая
гурьба "кадетов" заложила рули,
повернула, вся вдруг, как стайка
мелких птиц, и вприпрыжку понеслась на
запад. А мы, подчиняясь изгибу
фарватера, забирали восточней, все
восточней, пока не остались одни.
Стало тихо: мы вышли из полосы туша,
тянувшейся с севера на юг, по ветру.
День был неяркий, с идущим как бы
отовсюду рассеянным светом. Туман
лежал на воде метровой периной, вдали
приподнимался, скрывал берега. Ветер
шевелил его, но не сдергивал.
- Между прочим, мы так и не сняли "Гагарина"
под парусами, - вспомнил Даня.
Между прочим, я и не понимал, как это
сделать. Чтобы сфотографировать яхту
на ходу, нужна другая яхта.
- Спускайте "Яшку", - приказал
Данилыч. Утренний бунт был забыт; как
всегда во время движения, шкипер
излучал благодать.
Многострадальный "Яков"
хлюпнулся о воду и, привязанный за
кормой, пошел с несвойственной ему
резвостью.
- Теперь бери аппарат, Даня, бери весло
и садись,- продолжал командовать
Данилыч.
Мы отпускали линь, пока мастер по
парусам не исчез. Веревка,
подергиваясь, уходила в белесые клубы
за кормой.
- Теперь табань справа! - закричал
шкипер.
Линь пополз в сторону. Сбоку, над слоем
тумана, неожиданно возникла Данина
голова - одна голова. Лицо капризно
морщилось.
- Сыро тут, батя, - пожаловалась голова.
Мы застыли в фотогеничных позах.
Вынырнул объектив "Зенита",
послышался щелчок, крик "готово"-
и все исчезло. Раздался всплеск.
- Даня, сынок! Ты где, паршивец?! -
забеспокоился капитан.
Молчание. Мы поспешно потянули линь.
Из тумана, бодая создаваемый им же
бурун, возник "Яшка". В нем сидел
Даня - мокрый, но довольный.
- Ше, испугались?!
Этот снимок - из немногих удавшихся.
Сейчас, год спустя, он лежит передо
мной на столе. "Гагарин" снят
сзади и немного сбоку. Корпус завис в
тумане, нет ни воды, ни неба - сплошное
молоко. Линии бортов размыты, но чем
выше, тем они четче, паруса уже
проявлены, отделены от фона иным
оттенком белизны, и совсем резко
проступают освещенные солнцем
верхушки мачт. На палубе видны темные
фигуры, Данилыч - тот, что пониже и
коренастей, Сергей самый длинный, ну а
средний, должно быть, я, - лиц не
различишь, одни пятна. Но я-то знаю, что
лица счастливые, бездумные и
счастливые, даже мое лицо, хотя в тот
день, год назад, я хандрил, думал, что
начинаю уставать.
Дураком я был год назад, вот оно!..
- Ты бездельник, Баклаша, - с
удовольствием отметил Сергей.
- Пиши, пиши...
Была моя очередь вести дневник; но я
отлынивал. Сергей, напротив, был полон
творческой потенции.
- Знаешь, какое название я дам этой
главе? "Фурор на Дону"!
- Замечательно...
Фурор случился при входе "Гагарина"
в Дон. К часу дня туман рассеялся, а
Таганрогский залив окончательно
перестал походить на залив. По обе
стороны фарватера возникли острова.
Робкие, разрозненные, песчано-травянистые,
они исподволь подбирались все ближе,
сходились, вытесняли воду в узкие
протоки. Море впадало в сушу. Острова
покрылись лесом, берег стал выше,
сдавил фарватер в узкую ленту, и
Данилыч, как на примерке, задал
профессиональный вопрос: "В плечах
не жмет?"
Действительно, с непривычки было
тесно. Последний сигарообразный буй
стоял чуть ли не на опушке леса. Дальше
начиналась двойная низка коротких
речных бакенов. Вот мы и в реке,
подумал я. Точнее, в "гирле" Дона.
На берегу толпились, глазея на яхту,
какие-то не то туристы, не то рыбаки.
- Привет из Одессы! - закричал Даня.
Туристы засуетились. Бегая по песку,
они тоже что-то кричали. Двое
мальчишек взобрались на дерево,
оседлали ветку, горизонтально
протянутую над водой, и гримасничали,
рискуя свалиться. Одна из женщин в
забытьи пошла в реку. У нее на руках
отчаянно ревел младенец.
- Приятно все-таки, что нас тут уу-важа-ют!
- немелодично запел Даня. Я повел яхту
ближе к берегу. Сергей показался в
люке с коньяком и стопками. Восторг
туристов усилился.
- Достань ракету! - сказал польщенный
Данилыч.- Вообще-то они на случай
бедствия, но пограничников нет... Вот
оно.
Мы торжественно чокнулись.
- За успех предприятия! За победу над
"Мечтой". - Данилыч дернул шнур, и
ракета с шипением взвилась над
мачтами. Мы выпили стопки и обнаружили,
что сидим на мели. Крики на берегу
смолкли.
- Они хотели сказать, что мы попали
Дону не в то "гирло"! - догадался
Сергей. Данилыч промолчал.
- Во народ! - Даня влез на бушприт и
начал переговоры с берегом. - Ну чего б
я кричал? "А-ааа!" А так, ше б
предупредить?
- Куда ж вы на корчи лезете! - сурово
сказали с берега.
Сегодня, год спустя, передо мной
лежит том старой энциклопедии,
Большой Энциклопедии под редакцией С.Н.Южакова,
Санкт-Петербург, год издания 1902-й. Том
раскрыт на статье "Дон". "Корчи
образуются в так называемых проносах",
- читаю я. Мне становится приятно и
немного грустно. Я с недоумением
вспоминаю, что год назад корчи в
проносах меня не радовали - не
радовали и не слишком огорчали.
Еще одна мель.
Конечно, мы с нее снялись - снялись
привычно, без всяких приключений.
Все казалось привычным в тот день,
впервые с начала путешествия. Как
упрек в безделье, почему-то
вспоминался тот самый стол, за которым
я сейчас сижу, и некая книга, открытая
на странице шестнадцать, и некая
рукопись, заброшенная на странице
четыре; как символ повторения, данный
Данилычем, я все чаще употреблял
знаменитое "вот оно", обозначая
им все, что казалось примелькавшимся,
пройденным, повторенным - тогда, год
назад.
Да, все-таки дураком я был год назад.
А причина хандры была простая: полпути.
III
Из путевых записок Сергея.
Камыши. Плывем по одному из рукавов
одного из "гирл" Дона (как-нибудь
потом - узнать, как называется!).
Камыши и хутора.
Дома стоят вплотную к воде. Перед
каждым - скамейка с видом на реку; на
скамейках сидят деды и не спеша
обсуждают "Гагарин". Мостки. Для
лодок устроены подъезды-протоки (под
крыльцо, под сваи) - вроде подземных
гаражей где-нибудь в Германии.
Как-нибудь потом - подумать и узнать:
а) Особая жизнь в устьях рек - особый
характер жителей (земноводный?).
б) На Днестре узкая одновесельная
лодка называется "каюк". А здесь?
в) Описать донских казачек, гребущих
к дому с надписью "Магазин".
Сухопутных подходов к "Магазину"
не видно, мужчин-гребцов - тоже (в этом
месте можно будет шутить).
Сергей отложил блокнот и зевнул.
Нижняя челюсть с мучительным хрустом
поползла вниз, лоб сморщился, глаза
подернулись влагой и выкатились, как
бы изумясь происходящему... Это был не
зевок, катаклизм в масштабе лица.
- Ого! - уважительно сказал Даня и по
мере сил повторил подвиг судового
врача.
Мне тоже зевалось. Странно: ночью мы
выспались.
- Где же мост? - неодобрительно спросил
Данилыч. - К разводу опоздаем.
Начало путешествия похоже на
молодость; потом приходит опыт. Этим
мостом ростовчане пугали нас еще в
Керчи. "От морских и речных судов
всех ведомств, осуществляющих "нерегулярное
плавание", заявка на проход под
мостом может быть удовлетворена лишь
в том случае, когда эти суда имеют
разрешение от судовой инспекции на
дальнейшее следование по ВСП РСФСР".
Ростовчане пугали, и мы пугались.
Какая заявка? Что за ВСП? У нас,
совершающих "нерегулярное плавание",
разрешения не было.
Но теперь точка зрения почему-то
изменилась. Ну, мост. Пройдем. К
разводу опоздаем - завтра пройдем. Где
он, тоже понятно: на реке, где же еще. И
мы пройдем его, этот мост, и продолжим,
несмотря на отсутствие разрешения,
свое следование по загадочной ВСП
РСФСР.
Мы приобрели опыт; и мне, уже не
впервые в тот день, стало грустно.
Начало путешествия похоже на
молодость. Встреча с дельфином и
белужья уха, тендровские комары и
подъем апселя - все это ново, все
вкусно, все становится веселым
приключением. Это время обаятельного
юношеского эгоизма. Собственная
персона вызывает повышенный интерес.
Буду ли я укачиваться? Не испугаюсь ли
ночного шторма? Научусь ли ставить
паруса? Снова, как в юности, дружелюбно
знакомишься с самим собой - оттого
легко и с другими.
"Да ведь он любопытный человек!
Характер!" - с удивлением думаешь о
соавторе, который на берегу
осточертел тебе еще в шестидесятых
годах. Способность Дани неограниченно
спать кажется увлекательной загадкой,
каждый звонок Саши его "матери"
веселит душу, а первые "вот оно"
Данилыча становятся, как сонеты
Петрарки, пищей для радостных
раздумий.
А потом подкрадывается опыт. Новизна
обрастает привычкой, античная яркость
дней смазывается. Попутчиков уже
знаешь; их любимые словечки, капризы,
слабости - все уже знакомо.
Капитанским "вот оно" щеголяет
боцман, матросы приводят цитаты из
анекдотов судового врача, шкипер поет
студенческие песни и читает Бунина в
оригинале. На смену безответной любви
к парусам приходит знание того, какой
шкот "отдать", чтобы "сбить"
стаксель. Путешествие перестает быть
карнавалом; а чем ему предстоит теперь
стать - еще неизвестно. Молодость
неизбежно сменяется зрелостью.
Зрелость есть состояние, следующее
после молодости и обозначающее
отсутствие последней. Познавательная
и утешающая ценность каждого из этих
изречений - для того, кто стоит на
переломе, - равна нулю.
Вот оно.
Конечно, мы прошли ростовский мост -
прошли без приключений. Было это,
правда, уже на следующий день. Вечером
по обыкновению выяснилось, что город
справа - Азов, а не Ростов, что до
Ростова еще тридцать пять километров;
и когда в темноте надоело шарахаться
от встречных судов, мы заночевали у
плавучего заправщика; и всю ночь,
разгоняя комаров, возле нас
швартовались и жадно сосали горючее
"Кометы" и "Ракеты". Что еще
было вечером? Приплыл какой-то
браконьер, предлагал рыбу; но уха у нас
еще была.
IV
Уха у нас еще была.
Дописав до этих слов (год спустя), я
откладываю ручку. Некоторое время
предаюсь разглядыванию фотографий.
Хорошие фотографии. Кроме них, на
столе, слева направо, расположены "Учебник
яхтенного рулевого", огрызки яблока,
лампа настольная, пепельница в виде
собаки, пишущая машинка, пачка чистой
бумаги. У меня очень хороший, большой
стол.
Отвлечемся ненадолго, читатель.
Покинем на время борт "Юрия
Гагарина". Придется сделать паузу.
Дело в том, что книга о путешествии,
как и само путешествие, тоже "на
полпути". Кажется, я начинаю врать.
Кажется, я невольно проектирую свое
нынешнее состояние на прошлое,
полпути книги на полпути путе шествия.
Я встаю из-за стола, подхожу к окну. За
окном идет снег. Хлопья косо
перечеркивают ком света, вспухший
вокруг уличного фонаря. Дело в том,
читатель, что когда автор вполне
искренне пишет "год спустя", в
этом все же есть доля риторики. На
самом деле после путешествия на "Гагарине"
прошло два с половиной года. Вот оно.
"...Как мысли черные к тебе придут,
откупори шампанского бутылку - иль
перечти "Женитьбу Фигаро".
Несколько дней назад я встретил на
улице Сашу. Бывший матрос Нестеренко
катил перед собой коляску. Рядом с ним
шла красивая строгая брюнетка. Я
обратил внимание на ее ресницы -
черные, пушистые, неправдоподобно
огромные, - хотя, конечно, и кроме
ресниц, было на что посмотреть...
- Знакомься, - сказал Саша и тонко,
красиво порозовел. - Это Наташа.
Мне тут же стало все ясно. Я сразу
припомнил "версии", мысленно
поздравил себя с тем, что был недалек
от истины, и, как дурак, спросил:
- Это твоя мама?.. - после чего красавица
с недоумением взмахнула
неправдоподобными своими ресницами,
нагнулась к коляске, а Саша поспешил
отвести меня в сторону.
- Что ты выдумал? - сердито шепнул он. -
Если хочешь знать, то была совсем
другая история...
Ну ладно, другая так другая. Я только
подумал, что теперь линия Саши - как
персонажа дневника-повести - может
считаться завершенной. Вместе с тем я
не мог не подумать и о том, насколько
мы с Сергеем отстали от остальных
членов экипажа. Пишите, Шура, пишите...
Снег, пролетающий мимо фонаря за окном,
на асфальте тает. Уха у нас еще была...
Тогда, год назад, на борту "Гагарина",
усталость и сомнения "полпути"
исчезли как-то незаметно. Может, их
вообще не было? А сейчас? Просто я
устал, читатель. Сейчас устал. Тебе об
этом вообще-то знать не положено. Но,
как ни странно, в собственной книге
совершенно некуда прятаться. Значит,
нужно отдохнуть. "Откупори
шампанского бутылку - иль перечти..."
В чем дело, в конце-то концов?
В последнее время я веду, что
называется, двойную жизнь. Днем -
работа, лекции, физика. Между прочим,
когда читаешь лекцию, тоже "некуда
спрятаться".
Раньше я готовился тщательно, "выстраивал
материал", "планировал время"...
Чаще всего к середине лекции меня
переставали слушать. Это меня мучило
когда-то. Теперь я начинаю думать, о
чем скажу, когда открываю дверь в
аудиторию. Как ни странно, теперь
несколько десятков глаз, от которых не
скроешься, следят за тем, что я
выделываю на доске, с неослабевающим
интересом. Вот после этого и "отдавайся
целиком работе"! Кажется, дело
удается, уступает только тогда, когда
за душой, кроме этого самого дела, есть
и кое-что еще. Слава богу, методических
проверок на моих занятиях давно не
было.
"Кое-что еще" - это мой стол и
желтый круг света, падающего на
тетрадь дневника.
И все-таки работа идет
неправдоподобно медленно.
В настоящий момент я уже знаю об этой
книге все. Знаю слова, которыми она
закончится. Знаю, в чем ее смысл. Знаю
все ее слабости, в том числе и
неустранимые.
Я знаю все, все могу объяснить - и в то
же время во всем сомневаюсь, ни в чем
не уверен. Говорят, будто литературная
работа похожа на труд ученого, физика?
Не похожа.
Есть ли резон - ради того, что я хочу
сказать,- описывать путешествие день
за днем? А если это просто дневник, к
чему тогда тяжеловесные аналогии "путешествие
- жизнь", "молодость - зрелость",
перескоки "сегодня - год назад"?
Но ведь Ответ-то я знаю? Знаю! В чем же
дело?!
"Откупори шампанского бутылку - иль
перечти "Женитьбу Фигаро"..."
Кстати, недели две назад мы с Сергеем
нанесли визит некоему Маститому
Писателю. Он прочитал первую, морскую
часть.
Знаете, что мне запомнилось из этого
визита? Отворилась дверь, и в комнату,
тяжело и мягко ступая, косолапо
расставляя лапы на желтом паркете,
вошел огромный царственный пес. Он
приблизился к Сергею, от чего тот
сжался в кресле, обнюхал его ногу и
фыркнул. Потом пес обнюхал меня,
однако фыркать почему-то не стал, а
поднял тяжелую черную голову, слегка
повернул ее набок и уставился в глаза.
- Фу! - поспешно сказал писатель. Пес
отвернулся, медленно подошел к
хозяину, положил ему лапу на колено и
застыл, а писатель запустил руку в
шерсть на могучем загривке, тихо
бормотал: "Фу, зверь, фу, ирод
хороший, фу..." Вскоре после этого мы
с Сергеем встали и откланялись.
Что же касается мнения писателя о
рукописи и особенно его замечаний, то
они показались мне точными и дельными.
Возможно, потому, что совпадали с
моими собственными.
Перечесть, что ли, "Женитьбу Фигаро"?
Впрочем, хватит...
Снег за окном перестал таять. Фонарь
выключили: уже поздно. Я пытаюсь
представить, какая холодная черная
вода шипит сейчас на песке Тендры,
тяжело грохочет у Тарханкута, вокруг
Крыма, на косах Азовского моря, - всюду,
где уже прошел "Гагарин".
Представить эту картину трудно,
потому что мы-то знаем: "Гагарин"
сейчас на Дону, сейчас лето, полпути
июля, экипаж хандрит, неприятно
удивленный тем фактом, что "уха у
нас еще была"... Свет лампы на моем
столе падает на страницу дневника.
Знаете, читатель, я, кажется, понял! "Полпути"
- это когда у нас с вами позади уже
много хорошего, кажется, будто есть
что терять, и жалко. Чепуха это.
Впереди не меньше. Сергей как-то
сказал: главный недостаток повести-дневника
о путешествии на яхте - заранее
известно, что герои не утонули. Я
возразил: это еще неизвестно.
Неизвестно!
Знаете ли вы, как на Дону "Юрий
Гагарин" стал "Летучим
голландцем"? Вы слыхали о том, как мы
съели простоквашу, предназначенную
для сумасшедшего дома? Вы знаете, где
мы догнали вполне реальную "Мечту"
и чем все закончилось? Послушайте,
читатель, - почему вы ни черта не
знаете?!
Потому что книга еще только на полпути.
"Диспозиция на завтра изменена быть
не может" - в этих словах Кутузова (перед
Аустерлицем) мне всегда чудится нечто
утешительное.
Знаете, читатель, в чем лучшее
свойство усталости, сомнений, хандры, -
того состояния, которое мне и са мому
осточертело называть "полпути"? В
том, что оно проходит.
V
- ...Живем, как на ракетодроме, - сказал
Сергей давным-давно, год или два с
половиной назад, утром, на подходе к
Ростову, когда мы ночевали у
заправщика и нас разбудил гудок
очередной "Ракеты".
Шутка принята не была. Казалось,
команда захворала цингой: все были
опухшие и непрерывно зевали. Набрали
на заправщике солярки; но и эта удача
никого не расшевелила.
Перед ростовским мостом стояла
длинная очередь судов. Разрешение на
проход нужно запрашивать у так
называемого "капитана рейда", по
рации.
- Рации нет - обойдемся без разрешения,
- сказал Данилыч, Мы стали на буксир к
одному из судов, ожидавших развода. И
прошли мост. Капитан рейда не возражал.
Все удавалось в то утро; но мы зевали.
"Сейчас на базар пойдем", - злобно
думал я, когда мимо борта потянулись
просторные набережные Ростова. Еще
недавно этот город меня - как одессита
- очень интересовал. Ростов и Одесса -
почти ровесники: оба возникли в конце
позапрошлого века, торговые города,
города-купцы, многоязычные и кипучие -
южные. Разница в том, что Одесса была
воротами на Запад, а Ростов -
преддверием Кавказа, Средней Азии. Был
когда-то неповторимый аромат у Одессы,
аромат пшеничного хлеба и размокшего
в морской воде апельсина, дул здесь
ветерок со Средиземноморья, из
Марселя, из Генуи. Было то, что принято
называть "колоритом", - было и
навсегда осталось в "Гамбринусе",
в пряных поэмах Бабеля. Был, вероятно,
свой "колорит" и у Ростова. Но вот
что странно: одесские купцы зачем-то
старались прослыть негоциантами,
европейцами, меценатами. Но в Одессе
считалось почему-то выгодным
пригласить Карузо - и Карузо пел в
Одессе, считалось престижным
покровительствовать поэтам - и поэты
выросли. Возможно, Моразли заботился
лишь о своем реноме, даря городу дома
для музеев и библиотек, одесские
нувориши всего лишь чванились,
отгрохав биржу и театр в пику Санкт-Петербургу,
- но ведь купцы Ростова таких замашек и
вовсе не имели! В наши дни своеобразие
городов все больше стирается. Их лица
тускнеют. Но кое-что все же остается,
должно оставаться, и я надеялся
ответить на вопрос, который в
упрощенном виде можно сформулировать
так: почему в Ростове не было своего
Бабеля?..
Однако я этого так и не понял. Я
виноват перед Ростовом: мы его почти
не видели.
Мы брели по улицам, не поднимая голов.
Болезнь хандры, которой вчера страдал
я один, перекинулась на Даню и Сергея.
Это было типичное полпути.
И на полпути к базару Данилыч
неожиданно остановился. Оглядел
нахохлившуюся команду. Очевидно,
понял: необходимы крутые меры.
- Сейчас будем развлекаться, вот оно.
Домой никто не хочет позвонить?
Оказалось, позвонить нужно всем. Мы
развернулись и побрели на почтамт.
Выстояли очередь и разговаривали
долго.
- Так, - сказал затем Данилыч. - А теперь
будем, я имею в виду, развлекаться.
Мы развернулись и пошли в ресторан.
Капитан "ставил".
- Эту главу назовем "Последняя
ставка капитана", - шепнул мне
Сергей, во время обеда несколько
оживший. Я осторожно поставил бокал с
красным вином на туго накрахмаленную
скатерть. Официант покосился на Даню,
который пробовал остроту ножа на
пальце с непосредственностью
молодого Маугли.
- Вот оно, - удовлетворенно произнес
Данилыч после обеда, и в третий раз
прозвучало: - А теперь - развлекаться...
Мы шли по городу. Шкипер двигался
впереди остальных - в белых штанах и
рубахе, в белых вельветовых "корочках",
развалистой походкой, гордо откинув
голову. Это напоминало выход матерого
рецидивиста со свитой шестерок.
Разгул крепчал. Мы не пропускали ни
одного автомата с газированной водой.
Мы останавливались на углах, и Данилыч
приказывал - "мороженого"! В парке
культуры каждый из нас дважды
взвесился, измерил рост и ударил
кулаком по силомеру. Мы катались на
"чертовом колесе"; мы брали от
жизни все.
Удивительней всего была та скорость, с
которой приносило плоды нехитрое
лечение шкипера. Я начал насвистывать.
Сергей предложил запить мороженое
пивом. Данилыч купил туристскую схему
"Вдоль по Дону". Даня
останавливался, как бы пораженный
громом, и платонически глядел вслед
каждой ростовчанке моложе сорока. Я
перестал насвистывать и начал
напевать. Мировая скорбь стремительно
шла на убыль; а почему - неизвестно.
- Красивейшая скульптура! - громко
сказал капитан у памятника
конармейцам - конной статуи казака.
- Неправильная! - услышали мы. Возле
статуи стоял кряжистый, узловатый
старик.
- Неправильно, - со старческой
непримиримостью повторил он. -
Омундировка на казаке - зимняя?
- Ну так что? Значит, зима...
- А подкова на коне летняя, без шипов! -
С этими словами старик сплюнул и ушел.
Ростов начинал мне нравиться: колорит
здесь сохранился.
Домой ехали на машине. Шофер
препирался с Сергеем, доказывая
преимущества конной милиции перед
любой другой. Данилыч на переднем
сиденье задремал. Даня прижимал к себе
сумку с бараниной для вечернего
шашлыка. За окном мелькали купеческие
особняки, переулки стекали вниз, к
Дону.
Таксист довез нас до понтонного
моста. Мост лежал на воде, суставчатый,
как поезд. Он был выгнут и упруго
натянут течением. Платформы слегка
подрагивали; такое ощущение, будто
идешь по древку лука.
Высокий правый берег донской протоки
заполонила машинная цивилизация.
Парадный простор пассажирских
причалов был ниже по течению; здесь, на
окраине порта, за каждую пядь велась
борьба. Берег покрывали склады. Ярусом
кустарников поднимались корпуса
мастерских. Выше царили стволы труб и
надломленные силуэты кранов.
Громыхало железо, вспыхивала сварка,
поднималась мучная пыль из трюма
загружаемой баржи; и урчал, утробно
булькал кишечник каких-то укутанных
серой ватой труб.
А другим концом мост упирался в остров.
Здесь был лес, не очень высокий,
сквозной, редкие домики базы отдыха,
лодочная станция. Несколько человек
неторопливо работали на песке у воды -
смолили корпус шлюпки.
Возле берега, в компании стайки яхт,
отдыхал "Юрий Гагарин".
- Подите все сюда, - позвал Данилыч. Он
уже забрался на яхту, голос шел из
каюты.
Внутри было темно. Капитан, против
обыкновения не щадя аккумулятора,
зажег верхний свет. Мы увидели, что на
штурманском столике разложена карта
СССР - та самая, по которой когда-то
давно, в Одессе, прокладывался
генеральный маршрут путешествия.
- Вот мы где, - ткнул пальцем шкипер.
- Ой, батя, а мы не знали! - протянул Даня.
- В Ростове, где ж еще?
- Вот отсюда мы вышли, - продолжал
Данилыч, - так вот шли... видите? А
теперь нам сюда. Я имею в виду...
И мы поняли, что он имеет в виду. От
Одессы до Ростова путь "Гагарина"
образовал вогнутую на юг, слегка
неправильную дугу; и почти такую же
дугу, только обращенную на север, с
вершиной в Волгограде, предстояло
описать до Астрахани. Ростов был на
полпути, только на полпути.
Уже на полпути. В чем дело, в конце
концов!
