 |
Глава 7 Встреча с Полинезией Первая встреча с землей. — Нас относит от Пука-Пука. — Праздник у рифа Ангатау. — У врат рая. — Первые полинезийцы. — Новая команда “Кон-Тики”. — Кнют получает увольнение на берег. — Неравная схватка. — Нас спять относит в море. — Опасные воды. — От Такуме до Рароиа. — Нас несет к чертовой мельнице. — Во власти прибоя. — Крушение. — На коралловом рифе. — Мы находим необитаемый остров В ночь на 30 июля на “Кон-Тики” царило какое-то особенное настроение. Возможно, неумолчный гомон морских птиц вызвал у нас ощущение, что назревает что-то необычное. Три месяца мы кроме шума моря слышали только монотонный, безжизненный скрип канатов, после этого многоголосый птичий хор казался таким земным и пылким. И луна, плясавшая вокруг впередсмотрящего на мачте, выглядела небывало большой и круглой. Глядя на нее, мы представляли себе пальмовые кроны и тропическую романтику; луна не была такой желтой, когда свет ее падал на холодных рыб в пустынном океане. В 6 утра Бенгт покинул наблюдательный пункт, разбудил Германа и лег спать. Когда Герман полез на скрипучую, шаткую мачту, уже светало. А десять минут спустя он скатился вниз по веревочному трапу и дернул меня за ногу. — Вставай, погляди на свой остров! Лицо его сияло, и я выскочил на палубу, а за мной — Бенгт, который еще не успел по-настоящему заснуть. Один за другим мы вскарабкались на мачту. Кругом метались птицы. В воде отражалась сине-фиолетовая мгла — след отступающей ночи, но восточный горизонт весь зарделся, и румяное зарево быстро росло, а на юго-востоке на багровом фоне зари протянулась слабая тень, будто начерченная синим карандашом. Земля! Остров! Мы пожирали его глазами, потом растормошили остальных членов экипажа, они ошалело выскочили из хижины и завертели головами в разные стороны, словно ожидали, что плот сейчас врежется в берег. Голосистые морские птицы перекинули в небе мост к далекому острову, который все яснее вырисовывался на горизонте, по мере того как заря из красной становилась золотой. Нам сразу бросилось в глаза, что остров лежит не там, где он должен быть. Но острова не дрейфуют, значит, плот ночью попал в течение, идущее на север. Одного взгляда на море было достаточно, чтобы по ходу волн убедиться, что этот шанс уже упущен. Отсюда ветер не позволит нам пробиться к острову. Известно, в архипелаге Туамоту хватает сильных местных течений, которые сплошь и рядом меняют направление, столкнувшись с сушей, да еще на них влияют мощные приливы и отливы, устремляющиеся через рифы и лагуны. Мы переложили руль, хотя отлично знали, что это ни к чему. В половине седьмого солнце вынырнуло из моря, и как всегда в тропиках, пошло прямо вверх. До острова теперь было несколько морских миль, над горизонтом словно ползла полоска леса. Деревья сплошной стеной выстроились вдоль узкого светлого бережка, такого плоского, что он поминутно пропадал за волнами. По вычислениям Эрика, это был Пука-Пука, первый из островов Туамоту. Лоция 1940 года, обе наши карты и обсервации Эрика совсем по-разному указывали координаты острова, но других островов по соседству не было, а потому не приходилось сомневаться в том, что это в самом деле Пука-Пука. Никто на борту не давал волю своим чувствам. Развернув парус и переложив руль, мы молча смотрели, кто с мачты, кто с палубы, на эту землю, которая вдруг появилась на горизонте среди могучего, необозримого океана. Наконец-то перед нами было наглядное доказательство, что мы все эти месяцы продвигались вперед, а не просто качались вверх и вниз в центре одного и того же водного диска. Все мы были очень довольны, что достигли Полинезии, но все-таки было чуточку досадно, что манящий остров недосягаем, наш долгий дрейф на запад продолжается. Сразу после восхода солнца над деревьями в левой части острова поднялся к небу столб черного дыма. Мы смотрели на него и представляли себе, как люди на Пука-Пука, проснувшись, готовят завтрак. Никто из нас тогда не подозревал, что островитяне заметили плот и дым был сигналом, приглашением пристать к берегу. Около семи часов наши просоленные ноздри уловили слабый запах горящих сучьев борао. Я сразу вспомнил костер на берегу Фату-Хивы... Еще через полчаса к нам донесся аромат сырых дров и леса. Остров уходил назад, и ветер приносил его дыхание. Мы с Германом минут пятнадцать висели на мачте, упиваясь запахом листьев и трав. Да, это Полинезия, чудесное благоухание плодородной земли после 93 суток среди волн, во власти соленого ветра. Бенгт уже храпел в своем спальном мешке, Эрик и Торстейн, лежа в хижине, предались размышлениям, а Кнют выбегал на палубу понюхать запах листьев, потом опять брался за дневник. В половине девятого Пука-Пука канул в воду за кормой, но с мачты мы еще до половины одиннадцатого видели на горизонте синеватую полоску. Наконец и она исчезла, только застывший в небе кумулюнимбус говорил, где лежит Пука-Пука. Птицы отстали. Им больше нравилась наветренная сторона острова: вечером, набив живот, возвращаешься домой с попутным ветром. Заметно поредели ряды корифен, гораздо меньше лоцманов стало под плотом. Ночью Бенгт заявил, что соскучился по столу и стульям, дескать, уже все бока протер, читая лежа. А вообще-то он был даже рад, что мы промахнулись на этот раз, ему еще осталось прочитать три книги. Торстейну вдруг захотелось яблока, а я проснулся среди ночи оттого, что ощутил чудесный запах котлет с луком. Увы, это была всего-навсего чья-то грязная рубаха. На следующее утро мы увидели над горизонтом сразу два облака, словно два паровозных дымка. На карте мы прочли названия островов — Фангахина и Ангатау. При господствовавшем ветре Ангатау нас больше устраивал, и мы взяли курс на него. Закрепили весло и наслаждались привольем и покоем тихоокеанских просторов. В хорошую погоду жизнь на бамбуковой палубе “Кон-Тики” была так хороша! И мы жадно впитывали впечатления, сознавая, что так или иначе путешествию скоро конец. Трое суток мы держали курс на облако над Ангатау, погода стояла великолепная, рулевое весло само вело плот, и течения не строили нам никаких козней. Утром четвертого дня, сменив Германа, который нес вахту с четырех до шести, Торстейн услышал от него, что в лунном свете на горизонте можно было различить что-то вроде низкого острова. Тут и солнце взошло, и Торстейн разбудил нас криком: — Земля прямо по курсу! Мы выскочили наружу и бросились поднимать флаги. Первым, на корме, — норвежский, за ним, на мачте, — французский: ведь мы подходили к французской колонии. Дальше последовали все остальные флаги из нашей коллекции — американский, перуанский, шведский, британский, не говоря уже о лихо развевавшемся на свежем ветру флаге “Клуба исследователей”. Сразу было видно, что “Кон-Тики” принарядился к празднику. В самом деле, остров был расположен идеально, прямо по нашему курсу и лишь немногим дальше, чем Пука-Пука четыре дня назад. Солнце у нас за спиной быстро поднималось вверх, и мы увидели зеленый отсвет в мглистом небе над островом. Это было отражение тихой, мелководной лагуны за барьерным рифом. Некоторые атоллы дают такое отражение на высоте в тысячи метров, и первобытные мореплаватели знали об их присутствии задолго до того, как остров показался на горизонте. Около десяти часов мы сами взялись за руль, надо было решать, к какой части острова править. Уже можно было различить кроны отдельных деревьев; на фоне густой, темной листвы выделялись освещенные солнцем стволы. Мы знали, что где-то между нами и берегом притаился под водой коварный риф, подстерегающий все, что несет течением к невинному островку. Риф подставлял ножку катящим с востока могучим валам, они поднимались на дыбы, теряли равновесие и, рокоча, обрушивались на острые зубцы. Сколько судов было затянуто яростными струями и разбито вдребезги о рифы Туамоту. Но с моря эту волчью яму не было видно. Идя по ветру, мы видели только покатые лоснящиеся скаты волн, уходящих к острову. Сам барьерный риф и бурлящая вокруг него чертова мельница были скрыты от нас чередой высоких валов. Зато справа и слева от острова, у северной и южной оконечностей, которые мы видели, так сказать, в профиль, море в нескольких стах метрах от берега кипело и пенилось. Мы взяли курс по касательной к беснующимся бурунам у южной оконечности острова. Расчет был такой: дойдя туда, либо поплывем дальше вдоль барьерного рифа, пока не окажемся с подветренной стороны, либо еще раньше на мелком месте остановим дрейф самодельным якорем и будем ждать, пока переменится ветер и остров нас прикроет. Около двенадцати часов мы увидели в бинокль, что растительность острова состоит из молодых зеленых кокосовых пальм, вздымающих плотно сомкнутые кроны над пышным волнистым кустарником. На берегу лежали на светлом песке огромные глыбы кораллового известняка. И никаких признаков жизни, если не считать парящих над пальмами белых птиц. К двум часам мы приблизились уже настолько, что пошли вдоль острова совсем близко от коварного кольцевого рифа. Рокот прибоя напоминал гул водопада, а потом стало похоже, что с правого борта, в нескольких стах метрах от нас мчится неимоверной длины курьерский поезд. И мы видели, как высоко над гребнями изогнувшихся волн взлетают белые брызги. На руле стояло два человека, но бамбуковая хижина не позволяла им увидеть, что происходит впереди. Ответственный за навигацию Эрик забрался на кухонный ящик и руководил рулевыми. Дело в том, что мы решили идти возможно ближе к опасному рифу. С мачты наблюдатель упорно высматривал проход или щель, сквозь которую можно было бы юркнуть. Течение шло вдоль рифа и не грозило нам никакими каверзами. Разболтанные гуары позволяли отклоняться до двадцати градусов от ветра, тоже направленного вдоль рифа. Эрик вел плот зигзагами, приближаясь к рифу, насколько позволял прибой, а мы с Германом сели в резиновую лодку и пошли на длинном буксире. И когда плот делал вираж к острову, нас увлекало волнами так близко к рокочущему рифу, что мы видели падающую бутылочно-зеленую стену воды. Отступая, волны обнажали риф, словно баррикаду из ржаво-красной железной руды. Насколько хватает глаз, нигде не видно прохода или хотя бы щели. Тут Эрик разворачивал парус, выбирая левый и протравливая правый шкоты, рулевые перекладывали весло, и “Кон-Тики” выходил из опасной зоны до следующего галса. Каждый раз, когда “Кон-Тики”, зайдя к рифу, делал поворот, у нас с Германом душа уходила в пятки, потому что мы чувствовали, как возрастает ярость волн. И каждый раз нам казалось, что Эрик переборщил, не вывести ему “Кон-Тики” — прибой понесет плот на свирепый красный риф. Но Эрик уверенно совершал маневр, и “Кон-Тики” благополучно уходил в море, подальше от коварных щупалец прибоя. И все время мы продвигались вперед, причем настолько близко от берега, что могли разглядеть каждую мелочь. Увы, кипящий “крепостной ров” делал эту райскую красоту недосягаемой для нас. Часов около трех пальмовая роща расступилась, и в широкий просвет мы увидели голубое зеркало лагуны. Но барьерный риф все так же стоял плотной стеной, зловеще скаля кроваво-красные клыки. Прохода не было, а там и роща опять сомкнулась; мы продолжали идти вдоль острова, подгоняемые ветром. Дальше просветы следовали один за другим, позволяя заглянуть в сердце атолла, где, будто тихое лесное озеро, простерлась изумительная сверкающая лагуна, окаймленная светлыми пляжами и гибкими кокосовыми пальмами. Восхитительный зеленый островок образовал широкое песчаное кольцо вокруг манящей лагуны; в свою очередь остров был окружен ржаво-красным рифом, который играл роль меча, охраняющего врата в царство небесное. Целый день мы шли зигзагами вдоль Ангатау, и до прелестей его было рукой подать. Солнечные лучи ласкали пальмовую рощу, остров был олицетворением радости и счастья. Мы уже настолько отработали свой маневр, что Эрик достал гитару и, надев широкополую перуанскую шляпу, начал распевать чувствительные полинезийские мелодии. Тем временем Бенгт подал вкусный обед. Мы раскололи кокосовый орех из перуанского запаса и выпили его сок в честь свежих орехов на пальмах за рифом. Покой, который излучали ярко-зеленые, прочно вросшие в землю пальмы, парящие над кронами белые птицы, тихая гладь лагуны, мягкий песчаный бережок и свирепость красного рифа, наполняющего воздух канонадой и барабанным боем, — все это производило сильнейшее впечатление на нашу шестерку мореплавателей. Впечатление на всю жизнь... Да, вне сомнения, мы подошли к цели: более типичного полинезийского острова не придумать. Независимо от того, удастся ли нам сегодня причалить, мы достигли Полинезии, необозримый океан остался позади. Так уж вышло, что этот праздничный день у берегов Ангатау был девяносто седьмым днем нашего плавания. Девяносто семь суток — срок, который мы наметили в Нью-Йорке как минимальный, при абсолютно идеальных условиях, чтобы достичь ближайших островов Полинезии. Около пяти часов мы увидели на берегу между деревьями две хижины с крышами из пальмовых листьев. Но дыма не было видно, вообще никаких признаков жизни. В половине шестого мы снова подошли к рифу. Осталось немного до западной оконечности острова, надо было еще раз напоследок осмотреть барьер: нет ли прохода. Солнце склонилось так низко, что слепило глаза, но все-таки там, где волны разбивались о риф в нескольких стах метрах от последнего мыса, можно было различить в воздухе небольшую радугу. А мыс выступал силуэтом на фоне неба. Мы заметили на берегу по соседству гроздь каких-то черных пятен. Вдруг одно пятно медленно двинулось к воде, а еще несколько ринулись к лесу. Люди! Мы прижались поближе к рифу, ветер ослаб, и было похоже, что плот скоро окажется с подветренной стороны острова. Вот спускают на воду лодку, двое садятся в нее и гребут там, за рифом. Пройдя немного вдоль коралловой гряды, они повернули лодку, она вошла в проход и, взлетая на гребнях, направилась к нам. Так вот он где, долгожданный проход, вот она — наша единственная надежда! Между стволами мы теперь видели уже всю деревню. Но тени от деревьев стали заметно длиннее... Гребцы приветственно помахали нам, мы поспешили ответить тем же, и они прибавили ход. Лодка представляла собой полинезийский аутригер, и два смуглых гребца в трусах и майках работали веслами. Как-то мы объяснимся? На плоту только я знал несколько слов на маркизском диалекте. Конечно, я жил на Фату-Хиве, но в Скандинавии не больно-то попрактикуешься в полинезийском языке. Поэтому мы облегченно вздохнули, когда, причалив к плоту, гребцы вскочили на бревна и один из них, широко улыбаясь, подал нам руку с приветственным возгласом : — Гуд найт! — Гуд найт, — удивленно ответил я. — Ду ю спкк инглиш? Он опять улыбнулся и кивнул: — Гуд найт, гуд найт. Этим исчерпывалось его знание иностранных языков, которое явно производило огромное впечатление на второго, более робкого островитянина — он стоял сзади и с восхищенной улыбкой глядел на своего просвещенного друга. — Ангатау? — спросил я, указывая на остров. — Х'ангатау, — подтвердил туземец. Эрик гордо кивнул головой. Он оказался прав, верно определил по солнцу, где мы находимся. Я собрался с духом: — Маимаи хее июта. Если я правильно запомнил, чему меня учили на Фату-Хиве, это означало: “Хотеть идти к берегу”. Они дружно указали на неразличимый с плота проход в рифе, и мы переложили руль — попытаем счастья. В ту же минуту подул порывистый ветер со стороны острова. Над лагуной повисла дождевая тучка. Ветер норовил отогнать нас от рифа, и тут выяснилось, что “Кон-Тики” недостаточно слушается руля, чтобы выйти к проходу. Мы швырнули в воду якорь, но конец оказался короткпг.1. Надо браться за весла, да поживей, пока ветер не взялся за нас всерьез. Мы поспешили убрать парус и взяли каждый по веслу. Я предложил весла и островитянам, которые наслаждались полученными от нас сигаретами. Однако они стрясли в ответ головой и снова показали на проход, с явным недоумением на лице. Я показал знаком, что надо всем грести и повторил: “Хотеть — идти — к берегу!” Тогда просвещенный полинезиец нагнулся и покрутил в воздухе правой рукой, сопровождая этот жест звуком: — Бррррррррр..! Ну конечно, предлагает нам запустить мотор. Они решили, что находятся на борту необычного судна с глубокой осадкой. Мы провели их на корму, чтобы они могли на ощупь убедиться, что там одни бревна — ни корпуса, ни винта. Побросав от изумления сигареты, туземцы заняли место у борта, и вот уже по четыре человека с каждой стороны орудуют веслами. В это время солнце отвесно ушло в море за мысом, и порывы ветра с острова стали заметно чувствительнее. Мы явно не двигались с места. Туземцы прыгнули обратно в лодку и исчезли. Смеркалось, и мы отчаянно гребли вшестером, чтобы нас не унесло опять в море. Тьма уже поглотила остров, когда за рифом показались четыре лодки. И вот на плоту целый отряд полинезийцев, здороваются, получают сигареты. С такими опытными помощниками мы не пропадем, они не дадут ветру унести плот в море, сегодня вечером быть нам на берегу! Мы живо впрягли все четыре аутригера в плот, и они раскинулись веером впереди, будто собачья упряжка. Кнют прыгнул в надувную лодку и занял место вожака, а мы сидели у бортов “Кон-Тики” и работали веслами. И начался поединок с восточным ветром. Луна еще не взошла, стоял кромешный мрак, и дул свежий ветер. На берегу жители деревни натаскали хворосту и разожгли большой костер, чтобы указать нам направление на проход. Рокот прибоя отдавался во тьме, слоено гул водопада, и поначалу сила звука росла. Мы не могли видеть сбою артель буксировщиков, но слышали, как они, не жалея глоток, подбадривают себя воинственными песнями. Кнют старался не отставать, в перерыве между полинезийскими куплетами мы слышали его одинокий голос, распевающий “Вперед, отважные”. Чтобы хаос был полным, мы на плоту затянули “Том Браунз беби хэд э пимпл он хиз ноуз” (“У крошки Тома Брауна был прыщик на носу”). Смеясь и распевая, белые и коричневые навалились на весла. Настроение было отменное. Девяносто семь суток. Мы в Полинезии. Сегодня вечером в деревне будет праздник. Жители кричали и ликовали. Гости на Ангатау появлялись только раз в год, когда с Таити приходила шхуна за копрой. Да, сегодня у костра на берегу будет весело! Но этот проклятый ветер не уступал. Мы налегали на весла так, что все суставы ныли. И не давали ветру снести плот, но костер не приближался, и прибой ревел, как прежде. Постепенно пение смолкло. Все притихли, занятые греблей. Костер не двигался, только покачивался в лад подбрасывавшим нас волнам. Часы показывали девять, поединок длился уже три часа. И вот нас мало-помалу начинает сносить. Мы выдохлись. Нам удалось втолковать островитянам, что нужны еще люди. Они ответили, что людей-то на берегу хватает, а вот лодок больше на острове нет. Из темноты показался Кнют. Ему пришла в голову идея: можно подвезти несколько мужчин с берега на надувной лодке. В крайнем случае человек пять-шесть поместятся. Я возразил, что это слишком рискованно. Кнют не знает здешних вод, ему ни за что не выйти к проходу в такую тьму. Тогда он предложил взять с собой предводителя, пусть покажет дорогу. Мне и эта мысль не очень-то пришлась по душе, ведь им еще никогда не доводилось форсировать опасный, узкий проход на неповоротливой надувной лодке. Поэтому я попросил Кнюта пригласить предводителя, который сидел на одном из аутригеров. Послушаем, что он скажет. Было очевидно, что снос остановить нам не под силу. Кнют ушел во тьму за предводителем. Ждем — ни Кнюта, ни предводителя. Мы покричали и услышали в ответ нестройные возгласы гребцов. Кнют словно в воду канул. И мы поняли, что в спешке и неразберихе Кнют все перепутал, пошел вместе с островитянином к берегу. Теперь кричи не кричи, не услышит он ничего за оглушительным рокотом прибоя на рифе. Мы живо отыскали сигнальный фонарь, один из членов экипажа взобрался на мачту и стал передавать азбукой Морзе: “Вернись. Вернись”. Но никто не возвращался. Два человека выбыли, третий сидел с фонарем на мачте, и плот начало сносить сильнее; и ведь мы крепко устали. Стоило бросить в воду несколько щепочек, и было видно, что плот медленно, но верно идет не туда, куда нам надо. Костер казался все меньше, и прибой ревел уже не так грозно. И чем дальше мы выходили из-под прикрытия леса, тем сильнее был напор неутомимого восточного ветра. Старый знакомый, вот так он дул и в открытом море. И мы поняли, что поединок проигран. Нас несло в океан. Но весла бросать никак нельзя, надо, сколько хватит сил, грести, тормозить снос, пока Кнют не вернулся на борт. Прошло пять минут. Десять минут. Полчаса. Костер стал совсем маленьким, порой он вовсе исчезал, когда мы съезжали в ложбины между волнами. Прибой все глуше рокотал вдалеке. Показалась луна, мы разглядели ее сверкающий диск за пальмами на берегу, но небо было мглистое, наполовину затянутое тучами. Мы услышали, как островитяне совещаются, потом один аутригер вдруг отдал конец и скрылся. Гребцы на остальных трех лодках подустали и оробели, они уже не могли работать в полную силу. “Кон-Тики” уходил в открытое море. Оставшиеся три буксирных конца ослабли, лодки со стуком уткнулись в борт. Один из полинезийцев перебрался на плот и, тряхнув головой, спокойно произнес: — Июта. К берегу. Он озабоченно посмотрел на костер, который подолгу пропадал за валами, лишь иногда мелькая вдали, словно искра. Мы быстро удалялись. Шум прибоя заглох, только море плескалось, как прежде, да скрипели на разные голоса канаты. Мы щедро одарили наших помощников сигаретами, и я поспешно написал записку, чтобы они передали ее Кнюту, если разыщут его. “Попроси, чтобы двое подбросили тебя на аутригере, лодку возьмете на буксир. Ни в коем случае не выходи один на лодке”. Мы рассудили, что дружелюбные островитяне привезут Кнюта на аутригере, если только посчитают безопасным выходить сейчас в море. А не посчитают, тогда со стороны Кнюта было бы безумием в одиночку выходить в океан с надувной лодкой, вдогонку за непокорным плотом. Островитяне взяли записку и исчезли в ночи. Напоследок мы услышали, как звонкий голос крикнул: — Гуд найт! Менее поднаторевшие в иностранных языках одобрительно что-то пробурчали, затем все посторонние звуки смолкли, будто тысяча морских миль отделяла нас от ближайшей суши. Грести вчетвером при полном ветре в открытом море было бесполезно, ко сигналить с мачты мы не переставали. Передавать “вернись” мы уже не решались, просто включали и выключали фонарь через равные промежутки времени. Царил кромешный мрак, луна лишь изредка проглядывала между тучами. Не иначе над нами навис ангатаусский кумулюнимбус. В десять вечера мы окончательно потеряли надежду вновь увидеть Кнюта. Сидя на краю плота, молча пожевали галеты. И все время по очереди слали световые сигналы с мачты, такой одинокой и голой без широкого паруса с головой Кон-Тики. Мы были готовы сигналить всю ночь, покуда не станет ясно, где Кнют. Мы не допускали мысли, что его могло накрыть прибоем. Кнют всегда выходил сухим из воды, будь то тяжелая вода или буруны, и конечно, он жив. Но уж очень это нелепо, если он останется с полинезийцами на уединенном острове в Тихом океане. Совсем глупо. После такого плавания только понюхать земли, высадить человека в глухом уголке Полинезии, а самим пойти дальше... Не успели первые полинезийцы ступить на борт, как им пришлось уносить ноги, чтобы не оказаться жертвами безудержного стремления “Кон-Тики” на запад. Черт те что. И канаты скрипели как-то особенно нудно. Никто из нас не помышлял о сне. Часы показывали половину одиннадцатого. Бенгт спускался с качающейся мачты, отсидев свое. Вдруг мы вздрогнули. Из темноты к нам явственно донеслись чьи-то голоса. Вот опять. Полинезийская речь. Мы закричали “эгей!” что было мочи. В ночи отдалось ответное “згей!”, и мы узнали голос Кнюта! От радости мы были готовы, как говорится, съесть собственную шляпу, усталость прошла, мрачное настроение разрядилось. Подумаешь, нас отнесло от Ангатау — в океане полно других островов. Теперь эта неугомонная девятка бальсовых бревен может дрейфовать, куда угодно, была бы наша шестерка в полном составе на борту. Прыгая через валы, из мрака вынырнули три аутригера, и Кнют первым вскочил на палубу старого доброго “Кон-Тики”, за ним последовали шесть полинезийцев. Долго беседовать было некогда, надо поскорей вручить подарки, чтобы они могли пуститься в опасный путь обратно на остров. Не видя ни огней, ни берега — даже звезды едва можно было различить, — гребцы могли руководствоваться только ветром и волнами, идти против них, пока не покажется костер. Мы щедро вознаградили их съестным, сигаретами и другими подарками, и они горячо пожали нам руки на прощание. Островитяне явно беспокоились за нас, жестами они дали нам понять, что на западе нас подстерегает грозный риф. Предводитель со слезами на глазах поцеловал меня в щеку, да так горячо, что я мысленно поблагодарил судьбу за свою пышную бороду. Затем они вернулись в лодки, и мы снова остались одни на плоту, в полном составе. Предоставив “Кон-Тики” дрейфовать, как ему заблагорассудится, мы слушали рассказ Кнюта. Неправильно истолковав мое распоряжение, Кнют взял к себе в надувную лодку предводителя гребцов и пошел с ним к берегу. Полинезиец сам работал веслами, ведя лодку к проходу в рифе. Вдруг Кнют, к своему удивлению, увидел сигналы с “Кон-Тики”, предлагающие ему вернуться. Жестом он показал гребцу, что надо поворачивать, но тот не подчинился. Кнют сам ухватился за весла, но полинезиец оттолкнул его руки. Затевать потасовку рядом с ревущим во мраке рифом было нелепо. Они вприпрыжку прошли сквозь проход и продолжали идти уже под прикрытием рифа, пока волна их не посадила на глыбу коралла на берегу. Множество рук тотчас подхватило резиновую лодку и оттащило ее подальше от воды, и Кнют очутился под пальмами, окруженный толпой островитян, тараторивших что-то на непонятном для него языке. Смуглые босые мужчины, женщины и дети всех возрастов обступили гостя, щупали его рубашку, штаны. На них тоже была европейская одежда, но старая, изношенная. Белых на острове не было. Кнют обратился к самым крепким парням, жестами пригласил их выйти с ним на лодке. Тут появился какой-то толстый здоровяк, не иначе вождь, потому что на нем была старая форменная фуражка и говорил он громко и властно. Все расступились, пропуская его. Кнют толковал по-норвежски и по-английски, что ему нужны люди, надо добраться до плота, пока нас не унесло совсем. Но вождь его не понимал и только улыбался в ответ. Как Кнют ни возражал, гомонящая толпа увлекла его за собой в деревню. Здесь его встретили собаки, свиньи и куры; очаровательные молодые полинезийки поднесли ему свежие фрукты. Островитяне явно задумали потрафить Кнюту, ко он не поддавался ни на какие соблазны, с грустью думая об уходящем на запад “Кон-Тики”. Понять их было не трудно. Они истосковались по людям из внешнего мира, н они знали, что у белого человека на судне есть всякая всячина. Нужно только задержать Кнюта, тогда и мы причалим к берегу со своим необычным судном. Белые ни за что не бросят своего товарища на таком уединенном островке, как Ангатау. После всяких приключений Кнюту удалось все-таки настоять на своем, и сквозь толпу почитателей и почитательниц он начал протискиваться к надувной лодке. На международном языке жестов он втолковал островитянам, что должен непременно возвратиться на это странное судно, которое почему-то упорно стремилось дальше. Тогда полинезийцы пустились на хитрость и знаками показали Кнюту, будто мы уже идем к берегу за мысом. Кнют растерялся, однако тут послышались громкие голоса у костра, в который женщины и ребятишки непрерывно подбрасывали хворост. Это вернулись три аутригера, и гребцы передали Кнюту нашу записку. Отчаянное положение! В записке говорилось, чтобы он не выходил один в море, а островитяне наотрез отказывались проводить его. Разгорелся шумный и жаркий спор. Видевшие плот отлично понимали, что удерживать Кнюта, чтобы привлечь остальных, нет смысла. В конце концов Кнют посулами и угрозами убедил гребцов помочь ему догнать “Кон-Тики”. И с надувной лодкой на буксире они ушли в тропическую ночь. А возле затухающего костра стояла притихшая толпа, провожая взглядом своего светлокожего друга, который исчез так же внезапно, как появился. Выйдя в море, провожатые Кнюта заметили с гребней мигание нашего фонаря. Узкие, стройные полинезийские челны с острым противовесом для устойчивости ножом резали волну, и все-таки для Кнюта прошла вечность, прежде чем он снова ступил на толстые бревна “Кон-Тики”. — Что, хорошо на берегу? — завистливо спросил Торстейн. -— Еще как! Ты бы видел, какие там девушки! — поддразнил его Кнют. Мы не стали поднимать парус, весла тоже оставили в покое, забрались в хижину и уснули как убитые. Трое суток мы шли дальше, не видя никаких признаков суши. Нас несло прямо на грозные рифы Такуме и Рароиа, которые выстроили на нашем пути барьер длиной в 70— 80 километров. Мы делали все, чтобы обойти с севера эти коварные гряды, и нам казалось, что это удастся, пока вахтенный ночью не ворвался в хижину с криком: “Подъем!” Ветер переменился. Он гнал плот на риф Такуме. Шел дождь, видимость была равна нулю. А до рифа оставалось совсем немного. Тут же мы устроили совет. Дело шло о жизни и смерти. Теперь нечего было и думать о том, чтобы обогнуть риф с севера, оставалось попытаться сделать это с юга. И, переложив парус и руль, мы легли на рискованный курс, подгоняемые неустойчивым северным ветром. Если опять подует с востока прежде, чем мы минуем восьмидесятикилометровый фасад рифов, нам уже не спастись от ярости прибоя. На случай аварии был разработан план, как себя вести. Во что бы то ни стало надо удержаться на плоту. На мачту не влезать, оттуда нас стряхнет, как перезревшие плоды, будем изо всех сил цепляться за штаги, когда плот захлестнет волнами. Резиновую лодку положили на палубе, а в нее погрузили и покрепче привязали маленькую герметичную радиостанцию, немного провианта, фляги с пресной водой и аптечку. Если при форсировании рифа мы останемся без снаряжения, этот аварийный запас вынесет на берег независимо от нас. На корме “Кон-Тики” мы укрепили длинный канат с поплавком: его тоже выбросит, и мы попробуем подтянуться к берегу, если плот застрянет на рифе. После совета мы снова улеглись спать, оставив под дождем рулевого на вахте. Пока держался северный ветер, мы медленно, но верно дрейфовали на юг мимо притаившегося за горизонтом кораллового рифа. Но однажды под вечер ветер стих, а вернулся он уже с востока. По расчетам Эрика, нас снесло на юг так далеко, что появилась надежда обойти южную оконечность рифа Рароиа. А там попытаемся зайти сзади и укрыться с подветренной стороны, пока нас не отнесло дальше, к другим рифам. Когда спустилась ночь, мы отметили сотые сутки своего пребывания в океане. Среди ночи я проснулся от какого-то тревожного предчувствия. Волны вели себя как-то странно — “Кон-Тики” шел не так, как обычно в таких же условиях. Мы научились сразу улавливать перемену, если бревна начинали колыхаться по-другому. Подумав, что сказывается откат от встречи волн с приближающимся берегом, я поминутно выходил и карабкался на мачту. Океан, один океан кругом. Но уснуть я уже не смог. Время тянулось очень медленно. На рассвете, часов около шести, Торстейн, дежуривший на мачте, скатился вниз и сказал, что прямо по курсу вдали видно цепочку островков с пальмами. Первым делом мы переложили руль так, чтобы идти возможно южнее. Судя по всему, Торстейн увидел коралловые островки, которые выстроились в круг за рифом Рароиа, будто бусы в ожерелье. Значит, нас опять подхватило течение, идущее на север. К половине восьмого вдоль всего горизонта на западе открылась гирлянда островов. Самые южные из них лежали прямо по носу, остальные тянулись справа, теряясь вдалеке на севере. До ближайших островов оставалось 4—5 морских миль. Одного взгляда с макушки мачты было довольно, чтобы убедиться: хотя нос плота и смотрел на крайний южный островок гирлянды, боковой снос был настолько силен, что мы шли не прямо, а наискосок, в сторону рифа. Будь наши гуары в порядке, мы еще могли бы попытаться обойти гряду. А нырнуть и укрепить вихляющиеся доски новыми растяжками мы не смели: возле самого плота увивались акулы. Стало очевидно, что нам осталось плыть на “Кон-Тики” от силы часа два. За это время надо было подготовиться к неминуемому крушению на рифе. Каждому было сказано, что делать в решающую минуту, каждый точно знал свои обязанности, чтобы не метаться и не мешать друг другу, когда все будут решать секунды. “Кок-Тики” переваливал через волны, вверх-вниз, вверх-вниз, и ветер упорно тащил нас к барьерному рифу. Не оставалось никакого сомнения, что частая неровная волна вызвана откатом валов, которые попусту колотятся о коралловую гряду. Мы не спускали парус, еще надеялись, что удастся обогнуть риф. Приближаясь бортом к нему, мы увидели, как гирлянда островков смыкается с торчащей из моря рваной грядой, похожей на мол, на котором бурлила белая пена и высоко вверх взлетали кипящие каскады. Кольцевой риф Рароиа напоминает овал с поперечником в 40 километров, его длинная сторона обращена на восток, откуда мы приближались вместе с волнами. Ширина самого барьера всего несколько сот метров, а за ним тянется цепочка идиллических островков, окруживших тихую лагуну. Не очень-то приятно было смотреть, как голубыг калы Тихого океана разбиваются вдребезги впереди и с обеих сторон, сколько хватает глаз. Я знал, что нас ожидает, уже бывал на Туамоту — стоял в безопасности на берегу и любовался грозным зрелищем на востоке, где могучий океанский прибой обрушивался на барьерный риф. На юге из-за горизонта появлялись все новые рифы и острова. Видно, мы очутились перед самым фасадом коралловой стены. На борту “Кон-Тики” шли последние сборы. Все ценные для нас предметы внесли в хижину и прочно привязали. Документы и записи уложили в непромокаемые мешочки смеете с фотопленкой и другими вещами, боящимися воды. Хижину накрыли парусиной, которую укрепили прочными растяжками. Когда стало ясно, что столкновения никак не избежать, мы подняли палубный настил и секачами перерубили крепления гуар. Мы основательно помучились, вытягивая доски, они густо обросли морскими уточками. Зато без них плот сидел не так глубоко, мог легче перевалить через риф. Без гуар, с убранным парусом плот совсем развернулся боком и превратился в игрушку ветра и волн. Привязав самый длинный конец к самодельному якорю, мы закрепили его за колено мачты, опирающееся на левый борт. Когда бросим якорь, “Кон-Тики” войдет в прибой кормой вперед. Сделали мы его из пустых канистр, набитых израсходованными батареями и прочим тяжелым утилем, и кусков мангрового дерева. Приказ номер первый (и последний) гласил: “Держаться за плот!” Что бы ни случилось, надо было оставаться на плоту, пусть девять могучих бревен принимают на себя удары рифа. С нас довольно предстоящего поединка с валами. Прыгнешь за борт — окажешься во власти прибоя, и пойдет тебя швырять на острые зубья. Резиновую лодку круглые волны опрокинут, и если мы в нее влезем, она с таким грузом будет разорвана в клочья о риф. А бревна рано или поздно вынесет на берег, и нас вместе с ними, если сумеем удержаться на плоту. Я велел также всем обуться, впервые за сто суток, а также приготовить спасательные жилеты. Правда, от жилетов мы не ждали особой пользы, ведь, если свалишься за борт, тебя разобьет о кораллы раньше, чем ты утонешь. Время еще позволяло взять свои паспорта и поделить оставшиеся доллары. Вообще мы не могли еще пожаловаться на нехватку времени. Потянулись напряженные часы. Нас неумолимо несло Соком все ближе и ближе к рифу. На борту царило подчеркнутое спокойствие, мы молча передвигались по палубе, каждый был занят своим делом. Серьезное выражение лиц говорило, что никто не обманывается насчет того, что нам предстоит. А отсутствие нервозности свидетельствовало, что все успели проникнуться доверием к плоту. Если он одолел океан, то как-нибудь сумеет доставить нас живыми на берег. В хижине громоздились картонки с провиантом и прочий груз. Торстейн с трудом втиснулся в радиоуголок и включил передатчик. 8 тысяч километров отделяло нас от нашей базы в Кальяо и военно-морского училища, с которым мы все время держали связь; еще больше было до коротковолновиков в США. Но вышло так, что накануне нам удалось связаться с опытным радиолюбителем на острове Раротонга в архипелаге Кука, и вразрез с обычным порядком был назначен дополнительный сеанс на утро. И вот теперь, когда волны несли нас к рифу, Торстейн взялся за ключ и начал вызывать Раротонгу. В 8.15 в вахтенном журнале “Кон-Тики” появилась запись: “Медленно приближаемся к суше. Право по борту можно простым глазом различить отдельные деревья на берегу”. 8.45: “Ветер опять переменился не в нашу пользу, у нас нет надежды обойти риф. Никакой нервозности на борту, идут торопливые приготовления. На рифе перед нами виднеется что-то похожее на остов разбитого парусника, но, может быть, это просто куча плавника”. 9.45: “Ветер несет нас к предпоследнему острову за рифом. Ясно видим весь коралловый риф, белый с красными пятнами кольцевой барьер, чуть выдающийся над водой и окаймляющий все острова. Вдоль всего рифа взлетают в воздух бурлящие волны прибоя. Сейчас Бенгт подает сытный горячий завтрак — последний перед великим испытанием! Да, это разбитое судно лежит там, на рифе. Мы подошли уже так близко, что различаем контуры других островов за прикрытой рифом блестящей гладью лагуны”. Глухой рокот прибоя надвигался все ближе, весь риф гудел, и казалось, это звучит неистовая барабанная дробь, предвещая волнующий финиш “Кон-Тики”. 9.50: “Подошли очень близко. Дрейфуем вдоль рифа. Осталось всего несколько сот метров. Торстейн держит связь с радистом на Раротонге. У нас все готово. Пора убирать вахтенный журнал. Настроение у всех бодрое, нам будет нелегко, но мы справимся!” Спустя несколько минут якорь пошел в воду и лег на грунт, после чего “Кон-Тики” развернулся кормой к прибою. Так мы продержались несколько драгоценных минут, пока Торстейн лихорадочно стучал ключом. Раротонга отозвалась. Прибой громыхал, волны дыбились. На палубе кипела работа, л Торстейн наконец передал свое сообщение. Он предупредил, что нас несет на риф Рароиа. И попросил Раротонгу каждый час слушать на этой же частоте. Если мы будем молчать больше тридцати шести часов, пусть известит норвежское посольство в Вашингтоне. Торстейн закончил словами: “О. К. 50 yards left. Here we go. Good bye”. (“Вас понял. Осталось 50 ярдов. Связь кончаем. До свидания”.) Потом он выключил станцию, Кнют спрятал бумаги, и оба живо выбрались на палубу. Якорь уже не держал. Все сильнее ярились волны, разделенные глубокими ложбинами, плот бросало вверх и вниз, вверх и вниз, с каждым разом выше и выше. Опять прозвучала команда: — Держаться, не думать о грузе, только держаться! Бушующие каскады были так близко, что мы уже не слышали ровного гула. Теперь до нас доносился раздельный грохот всякий раз, когда ближайший вал обрушивался на риф. Все стояли наготове, и каждый держался за ту растяжку, которая ему казалась надежнее. Лишь Эрик в последнюю минуту полез в хижину, у него остался невыполненным один пункт программы — он еще не нашел своих ботинок! На корме никого не было, ведь удар должен был прийтись на нее. К тому же толстые штаги, соединявшие топ мачты с кормой, нельзя было считать надежными. Если мачта рухнет, они повиснут над рифом. Герман, Бенгт и Торстейн влезли на ящики перед хижиной; Герман взялся за растяжки, идущие от конька крыши, остальные двое уцепились за фалы, спадающие с топа мачты. Мы с Кнютом избрали топштаг: если и мачту, и хижину смоет за борт, рассуждали мы, штаг, ведущий к носу, все равно ляжет на плот, ведь волны теперь накатывались с носа. Убедившись, что плот захвачен прибоем, мы обрубили икорный конец — и началось. Могучий вал вырос под нами н поднял “Кон-Тики” вверх. Настала решающая минута, мы шли верхом на гребне с такой скоростью, что разболтанный плот трещал по всем швам. От волнения кровь бурлила в жилах. Помню, стремясь дать выход своим чувствам, я не придумал ничего лучшего, как взмахнуть рукой и изо всех сил закричать “ура”. Мои друзья несомненно решили, что я свихнулся, но отозвались улыбкой. Ух как лихо мы неслись вперед. Пробил час боевого крещения “Кон-Тики”, все будет хорошо! Но победный восторг вскоре поумерился. Позади нас зеленой стеклянной горой вздыбилась новая волна, мы покатились вниз, а она нависла над нами; я увидел высоко вверху ее гребень и в ту же секунду ощутил сильнейший толчок, меня поглотила вода. Волна напирала с неимоверной силой, я весь напрягся, а в голове была одна мысль: держаться, держаться. Скорее руки и ноги оторвутся, чем мозг даст им команду отпустить, зная, чем это кончится. Но вот водяная гора перевалила через меня, свирепая хватка ослабла. Бешеный вал с оглушительным ревом покатился дальше, и я увидел рядом с собой сжавшегося в комочек Кнюта. Сзади огромная волка казалась серой и почти плоской, она прошла над крышей, схлынула, и я увидел прильнувшую к крыше тройку. Плот еще не дошел до рифа. Я поспешил покрепче зацепиться руками и ногами за штаг. Кнют отпустил трос и прыжком очутился на ящиках: там хижина принимала часть напора на себя. Ребята прокричали мне что-то ободряющее, в ту же секунду па нас пошла новая зеленая гора. Выкрикнув предупреждение, я сжался и весь напрягся. И снова кругом ад кромешный, снова “Кон-Тики” исчез под водой. Могучий океан всей грудью навалился на маленького человека. Вторая волна схлынула, за ней точно так же прошла третья. Вдруг я услышал торжествующий голос Кнюта, который теперь висел на веревочном трапе: — А плот-то не поддается! Да, три волны смогли только чуть наклонить двойную мачту и хижину. Мы снова ощутили свое превосходство над стихиями, и воодушевление прибавило нам сил. Тут вырос новый вал, выше всех прежних, я опять крикнул ребятам: “Берегись!”—постарался залезть повыше и покрепче ухватился за штаг. И вот уже меня поглотила высоченная зеленая стена, метров на восемь, по оценке моих товарищей, и от того места, где я исчез в воде, до бурлящего гребня было не меньше 5 метров. Затем вал захлестнул их тоже, и каждый думал лишь об одном: держаться, держаться, держаться... Должно быть, тут-то мы и наскочили на риф. Я чувствовал только, как штаг провисает, поддаваясь толчкам, но откуда идут толчки, сверху или снизу, мне было не разобрать. Поединок с волной длился всего несколько секунд, но он требовал усилий, на которые человек обычно не способен. Видно, в нашем организме есть не только мышечная сила. Я решил: если мне суждено умереть, умру в этой позе, обвязавшись узлом вокруг штага. Грохочущий вал прокатился дальше, ушел, и нам открылось страшное зрелище. “Кон-Тики” преобразился, как по волшебству. Судна, с которым мы свыклись за много недель плавания в океане, не было больше, наш уютный мирок в два счета превратился в развалину. Я видел на борту лишь одного человека. Он лежал ничком поперек крыши, раскинув руки в стороны, а хижина сложилась, будто карточный домик, в сторону заднего правого угла. В безжизненной фигуре я узнал Германа. Больше никого... Твердая, как железо, мачта с правого борта переломилась, словно спичка, при падении верхняя часть ее врезалась та крышу хижины, к теперь все мачтовое устройство завалилось вправо. На корме развернуло колоду с уключиной, поперечина треснула, весло разлетелось вдребезги. Толстенные сосновые доски носового бортика волна сокрушила, будто фанеру, палуба была сорвана и вместе с ящиками, канистрами, брезентом и другим грузом прилипла, словно мокрая бумага, к передней стене хижины. Всюду торчали обломки бамбука, концы рваных канатов — словом, полный хаос. Я похолодел от страха. Какой толк, что я удержался. Стоит потерять на финише хотя бы одного человека, и все будет испорчено, а после последнего удара видно пока одного лишь Германа. В эту минуту возле борта показалась скрюченная фигура Торстейна. Цепляясь за штаги, будто обезьяна, он выбрался на бревна и влез на груду обломков перед хижиной. Тут и Герман, продолжая лежать, повернул голову и изобразил ободряющую улыбку. Я крикнул: “Где остальные?” — и услышал спокойный голос Бенгта: “Все на плоту”. Они лежали, держась за канаты, за баррикадой, которую образовал сорванный валом палубный настил. Все это произошло за те секунды, когда “Кон-Тики” вместе с волной отступал от шипящего рифа — навстречу новой волне, В последний раз я что было мочи рявкнул: “Держись!”—и сам показал пример. Держась за штаги, я на две-три бесконечно долгих секунды канул в ревущую стремнину. Все, больше сил нет. Я увидел, что концы бревен бодают крутой уступ в коралловой гряде и никак не могут перевалить через нее. Затем нас снова потащило назад. Я видел также своих товарищей, распластавшихся поперек крыши, но никто из нас уже не улыбался. Из-за бамбуковой плетенки донесся бесстрастный голос: — Так не пойдет! И мной тоже овладело отчаяние. Верхушка мачты все ниже склонялась над водой у правого борта, а вместе с ослабевшим штагом и я повис над морем. Еще волна. Когда она прошла, я ощущал смертельную усталость и думал только о том, как бы перебраться на бревна и залечь за баррикадой. Вода схлынула, отступила, и я впервые увидел обнажившийся красный узловатый риф под нами. А Торстейн стоял, пригнувшись, на блестящих влажных кораллах и держал свисающие с мачты концы. Кнют было подался к корме, но я крикнул, что надо оставаться на плоту, и Торстейн, которого смыло за борт, кошачьим прыжком вернулся на бревна. Еще две или три волны навалились на нас, но уже не так неистово. Смутно помню, как набегала и отступала пенящаяся вода, и как я все ниже опускался к красному рифу, через который волны тащили плот. Потом до нас стали долетать только брызги да пена, и я перелез на плот, где ребята уже собрались на конце бревен, дальше других забравшихся на риф. Вдруг Кнют присел и, держа лежавший наготове линь, прыгнул на край рифа. Пока волна откатывалась, он пробежал вброд метров тридцать и спокойно остановился. Очередная волна, шипя, ринулась следом, выдохлась и широким потоком скатилась обратно с плоской поверхности рифа. В это время из сплющенной хижины выбрался Эрик — обутый. Сидели бы мы вместе с ним, отделались бы куда легче. Хижину не смыло, она просто легла под парусиной, и Эрик удобно лежал среди груза, слыша грохот прибоя и видя, как прогибаются упавшие бамбуковые стены. Бенгт получил легкое сотрясение мозга, когда сломалась мачта, но сумел забраться в хижину к Эрику. Нам бы всем там укрыться, да кто же знал, что бамбуковая плетенка, найтовы и бальса так крепко будут держаться друг за друга и устоят против напора воды. Эрик стоял наготове на корме, и как только волна отступила, тоже прыгнул на риф. За ним последовал Герман, потом Бенгт. Каждая волна заталкивала бревна подальше на коралловую гряду, и, когда очередь дошла до нас с Торстейном, плот уже так далеко забрался на риф, что не было причин покидать его. И мы все принялись спасать груз. Коварный уступ, по которому плот взбирался на риф, остался метрах в двадцати позади нас. Это оттуда одна за другой катили разбившиеся волны. Коралловые полипы потрудились, соорудили такой высокий барьер, что только гребни волн переваливали через него в изобилующую рыбой лагуну. Здесь начинался подлинный мир кораллов, начинались сказочные формы и краски. Далеко на рифе ребята обнаружили полузатопленную резиновую лодку. Вылив воду, они подтащили ее обратно к разбитому плоту и нагрузили самым драгоценным снаряжением, в дополнение к радиостанции, провианту и флягам с пресной водой. Все это мы отбуксировали подальше от прибоя и сложили на торчащей над рифом здоровенной глыбе. Потом пошли за новой партией груза. Лучше не мешкать, а то начнутся приливы да отливы, кто его знает, что нас тогда ждет. В мелкой воде на рифе лежало что-то блестящее и сверкало в солнечных лучах. Мы пошли туда и с удивлением увидели две пустых консервных банки. Неожиданная находка, а еще больше нас поразило, что банки были совсем новые, недавно вскрытые, с надписью “Ананас” и другим текстом, совпадающим с надписью на военных пайка4-;, которые мы получили на испытание от квартирмейстера. Оказалось, это наши банки, выброшенные за борт во время последнего завтрака на “Кон-Тики”. Они ненамного опередили нас. Узловатая, зазубренная поверхность кораллового рифа была испещрена промоинами, и вода стояла где по колено, где по грудь. Кораллы, водоросли, морские анемоны придавали рифу вид цветника с окаменевшими мхами, кактусами и красными, желтыми и белыми цветками. Все краски спектра были представлены здесь кораллами и водорослями, моллюсками и червями, юркими рыбами невиданной расцветки. В самых глубоких промоинах к нам в кристально чистой воде подкрадывались небольшие, с метр, акулы. Впрочем, довольно было шлепнуть ладонью по воде, чтобы они бросились наутек. Там, где потерпел крушение “Кон-Тики”, кругом были одни только лужицы да коралловые плиты, а тихая голубая лагуна начиналась дальше. Наступил час отлива, и все новые кораллы появлялись из воды вокруг нас, а неустанно ревущий прибой как бы спустился этажом ниже. Мы могли лишь гадать, что тут будет твориться в разгар прилива. Надо было уходить. Риф тянулся на север и на юг, будто наполовину врытый в землю крепостной вал. Далеко на юге лежал длинный, густо поросший пальмами остров. А к северу от нас, в каких-нибудь 600—700 метрах, был другой, совсем крохотный островок. На фоне неба топорщились пальмовые кроны, а к прикрытой рифом мирной лагуне сбегали белые, как снег, песчаные берега, и островок напоминал корзину с пышным букетом или рай в миниатюре. Его мы и выбрали. Герман стоял рядом со мной, вся его бородатая физиономия сияла. Не говоря ни слова, он со счастливой улыбкой протянул мне руку. “Кон-Тики” все еще лежал на краю рифа, где его обдавали пенистые струи. Развалина, но развалина заслуженная. Волны сокрушили настил и надстройку, но девять бальсовых бревен из киведского леса в Эквадоре уцелели. Они спасли нам жизнь. Море смыло часть груза, однако то, что мы убрали в каюту, было в полной сохранности. Мы забрали с плота все, что представляло какую-то ценность для нас, и перенесли на здоровенную глыбу подальше от воды. Прыгая с бревен на риф, я поймал себя на том, что мне недостает лоцманов, которые обычно сновали перед носом плота. Могучие бревна лежали на кораллах, где воды было от силы на 20 сантиметров, и под носом извивались коричневые черви. Лоцманы исчезли. Корифены исчезли. Вместо них среди бревен мелькали любопытные рыбы, плоские, яркие, как павлин, с хвостом в виде шлейфа. Мы пришли в новый мир. Юханнеса не было в его норке. Знать, нашел себе здесь другое убежище. Я еще раз окинул взглядом разбитый плот и заметил крохотную пальмочку в сплющенной корзине. Она поднималась на полметра из глазка в кокосовом орехе, свесив вниз два корешка. Держа в руке орех, я пошел вброд к островку. Неподалеку от меня весело шагал Кнют, зажав под мытной модель “Кон-Тики”, в которую он вложил немало труда. Мы обогнали нашего несравненного завхоза Еенгта. Согнувшись в три погибели, с шишкой на лбу, купая бороду в воде, он толкал перед собой ящик, который убегал от него всякий раз, когда через риф в лагуну вливались свежие струи. Бенгт гордо приоткрыл крышку — это был наш кухонный ящик, с примусом и кастрюлями, в полной сохранности. Никогда мне не забыть, как мы шли через риф к райскому островку. Дойдя до солнечного пляжа, я сбросил ботинки, и пальцы ног погрузились в сухой горячий песок. Вид следов, нарушивших нетронутую песчаную полоску перед пальмами, доставлял мне наслаждение. Я продолжал идти к центру островка, и зеленые кроны сомкнулись над моей головой. На пальмах висели несозревшие кокосовые орехи, пышный кустарник был осыпан белоснежными цветами, которые источали сладкое, пьянящее благоухание. Возле самых моих плеч безбоязненно парили две морских ласточки — белые и легкие, словно два облачка. Маленькие ящерички разбегались во все стороны, но главными обитателями острова были здоровенные алые раки-отшелькики, которые бродили повсюду, спрятав нежное брюшко в краденые раковины величиной с яйцо. В приливе чувств я опустился на колени и погрузил руки в горячий песок. Плавание окончено, и все живы. Нас прибило к необитаемому полинезийскому островку. И что за остров! Подошел Торстейн, сбросил с плеч мешок и растянулся навзничь на песке, любуясь пальмовыми кронами и бесшумно парящими в воздухе невесомыми белыми птицами. Вот уже вся наша шестерка распласталась на земле. Неугомонный Герман влез на небольшую пальму и сорвал гроздь здоровенных зеленых орехов. Срубив секачами мягкие макушки, мы стали жадно глотать самый чудесный и самый освежающий напиток в мире — сладкое, холодное молоко незрелого кокосового ореха. А с рифа доносился ровный рокот барабанов, бессменный караул охранял подступы к раю. — Чистилище оказалось сыроватым, — подвел итог Бенгт. — Но царство небесное я себе примерно так и представлял. Мы сладко потягивались и улыбались летящим на запад пассатным облачкам. Мы больше не плыли покорно за ними, всё — лежим на неподвижном, твердом островке. В Полинезии... Лежим, отдыхаем, а вдоль всего горизонта взад и вперед катится тяжелый поезд — прибой. Бенгт был прав: мы попали в царство небесное. |
 |
|
