 |
ПЕРВОЕ РОЖДЕСТВО И НОВЫЙ ГОД НА «ФРАМЕ» Cуббота, 23 декабря. Сегодня, как говорят в Норвегии, «маленький рождественский сочельник». Утром я отправился далеко на запад и домой вернулся поздно. Лед повсюду торосистый, но местами попадаются и ровные поля. Вдалеке наткнулся на новую полынью, но не решился через нее переправиться, так как лед был слишком тонок. После обеда попробовали в виде рождественской забавы взорвать лед четырьмя шашками пироксилина. Большим железным буравом, который взяли с собой специально для этой цели, пробуравили во льду отверстие, затем опустили заряд с куском электрического провода примерно на 30 сантиметров ниже поверхности льда. Все отошли. Нажали кнопку, глухой треск и — вода с осколками льда брызнула кверху. Хотя взрыв произошел на расстоянии 37 метров от судна, «Фрам» так тряхнуло, что все на нем задрожало и со снастей осыпался иней. Во льду мощностью около 1,2 метра пробито сквозное отверстие; вообще же, если не считать небольших трещин вокруг, взрыв не оставил заметных следов». «Воскресенье, 24 декабря. Сочельник. 37 градусов мороза. Сияющий лунный свет и бесконечная тишина полярной ночи. Брожу одиноко по льду. Первый сочельник вдали от дома. Как я тоскую! Наблюдение дало 79°11'. Никакого дрейфа. Находимся двумя минутами южнее, нежели шесть дней тому назад». В дневнике моем ничего больше нет об этом вечере, но когда я о нем вспоминаю,— все встает передо мной, как воочию. На борту царило необычайно торжественное настроение. Сокровенные мысли всех и каждого, невидимому, уносились к родному очагу, но ни за что на свете нельзя было обнаружить этого перед товарищами; поэтому люди шутили и смеялись больше обыкновенного. Все лампы и свечи, имевшиеся на судне, были зажжены, не осталось ни одного темного угла ни в кают-компании, ни в каютах, все было залито светом. Пир в этот день превзошел, конечно, все предыдущие — в сущности ведь только едой мы и могли отметить наши праздники. Обед был первоклассный, ужин также, а на десерт появились целые горы рождественских пирожков, которые Юлл прилежно пек в течение нескольких недель. Затем наслаждались вкуснейшим пуншем и сигарами; само собой разумеется, в этот день было разрешено курить в кают-компании. Праздник достиг своего апогея, когда были принесены два ящика с рождественскими подарками — один от матери Скотт-Хансена, другой от его невесты, фрекен Фоугнер. Трогательно было видеть детскую радость, с которой каждый принимал свой подарок, будь то трубка, ножик или какая-нибудь другая безделушка; она ведь была как бы весточкой оттуда, из родного дома. Затем произносились речи и появился экстренный выпуск «Фрамсии» с иллюстрированным приложением, рисунки для которого были сделаны знаменитым полярным художником «Хуттету». В поэме, написанной по поводу сегодняшнего дня, говорилось: Толстый лед заковал корабль, И зима раскинула свой плащ, Мы несемся по ветру во льду, И о родине думаем вновь. Счастья полного в Новом году Пожелаем всем нашим родным; Из далеких полярных краев Через год мы вернемся к ним! Было много и других стихов, в частности один, в котором описывались важнейшие события последнего времени: Там медведи, тут щенята, В праздник масса пирожков. Устоял Педер, ребята, От медвежьих, от зубов, Мугста щелкает курком, Якобсон трясет копьем... и т. д. Затем следовала длинная поэма «О похищении собак с палубы «Фрама»: Наш вахтенный и наш гарпунщик, Квирре-вирре-вип бум-бум! Выходят вместе прогуляться, Квирре-вирре-вип бум-бум! Вахтенный наш, не будь дурак, Квирре-вирре-вип бум-бум! С собой взял хлыст для собак, Квирре-вирре-вип бум-бум! Но гарпунщик беспечный, Квирре-вирре-вип бум-бум! Фонарь взял первый встречный, Квирре-вирре-вип бум-бум! Идут они и говорят: Квирре-вирре-вип бум-бум! Медведя видеть-де хотят, Квирре-вирре-вип бум-бум! Но вот медведь явился, Квирре-вирре-вип бум-бум! Вахтенный заторопился, Квирре-вирре-вип бум-бум! Он бежит, как лань, Квирре-вирре-вип бум-бум! А гарпунщик и отстань, Квирре-вирре-вип бум-бум! и т. д. Между объявлениями находилось следующее: Школа фехтования Вследствие отсрочки нашего отъезда на неопределенное время может быть принято еще некоторое ограниченное число учеников для обучения фехтованию и боксу. Маяков, учитель бокса; за квартирой доктора, следующая дверь". Еще одно: «Из-за недостатка места в настоящее время по Насосной ул. № 2 * распродается партия подержанной одежды.(* Так мы называли четырехместную каюту по правому борту.) Поскольку неоднократные приглашения убрать ее остались безрезультатными, я вынужден с нею разделаться. К сведению покупателей: вещи не протухли, так как хорошо просолены». После чтения газеты перешли к музыке и пению. Разошлись только поздней ночью. «Понедельник, 25 декабря. Первый день рождества.— 38° Ц. Совершили прогулку к югу при восхитительном лунном освещении. Около вновь образовавшегося тороса я ступил ногой на молодой лед и провалился. Вымок насквозь. Но при таком морозе это ничего не значит,— вода сразу превращается в лед, и потому не особенно холодно; скоро чувствуешь себя совсем сухим. Дома сегодня, наверно, вспоминают нас и посылают нам сочувственные вздохи. По их представлениям, мы ведь так страдаем в холодной и полной жути ледяной пустыне. Боюсь, что сочувствие их охладело бы, если б они могли заглянуть к нам, послушать, как мы веселимся, посмотреть, как хорошо нам живется. Я думаю, лишь немногие там, дома, живут лучше нашего. Во всяком случае я никогда не вел более сибаритского образа жизни и никогда не имел большего основания опасаться изнеженности. Послушайте хотя бы, какой у нас сегодня обед: 1. Суп из бычачьих хвостов. 2. Рыбный пудинг с картофелем и соусом из масла, стертого с желтками. 3. Оленье жаркое с горошком, фасолью, картофелем и брусничным вареньем. 4. Крем из морошки со сливками. 5. Крендель и марципан. Последнее блюдо было приятным подарком кондитера экспедиции, которого мы не раз благодарили за его заботы. И ко всему этому столь знаменитое мартовское пиво Рингнеса... Похоже ли это на обед людей, приучающих себя к ужасам полярной ночи? К вечеру все были настолько сыты, что не могли даже дотронуться до обычного ужина,— пришлось его отменить. Попозже было подано кофе со слоеным ананасным пирогом, медовыми пряниками, ванильными печеньями, кокосовыми пирожными и прочими рождественскими лакомствами — произведениями нашего неподражаемого кулинара Юлла. А на закуску — винные ягоды, изюм и миндаль. Если привести еще меню праздничного завтрака, то получится полная картина. За завтраком подавались кофе, свежеиспеченный хлеб, датское фермерское масло, рождественский торт, честерский и голландский сыры (один из них с тмином), бычачьи языки, солонина и апельсиновый мармелад. А если кто подумает, что этот завтрак был из ряда вон выходящим по случаю рождества, тот ошибается. За исключением торта, это обычный завтрак. Если ко всему изобилию добавить хорошее, надежное жилье, теплую кают-компанию, освещенную в те дни, когда не действует электричество, большой керосиновой лампой и несколькими поменьше, постоянное веселое настроение, игру в карты, сколько угодно книг и иллюстрированных журналов, чтение, дающее много тем для разговоров, и, наконец, крепкий спокойный сон — можно ли желать большего?.. ...Но, полярная ночь, ты похожа на женщину, пленительно прекрасную женщину с благородными чертами античной статуи, но и с ее мраморной холодностью. На твоем высоком челе, ясном и чистом, как небесный эфир, ни тени сострадания к мелким горестям человечества, на твоих бледных прелестных щеках не зардеет румянец чувств. В твои черные, как смоль, волосы, развевающиеся в пространстве по ветру, вплел свои сверкающие кристаллы иней. Строгие линии твоей горделивой шеи, твоих округлых плеч так благородны, но, увы, какой в них непреклонный холод. В целомудрии твоей белоснежной груди — бесчувственность льда, покрытого снегом. Непорочная, прекрасная, как мрамор, гордая, паришь ты над замерзшим морем; сверкающее серебром покрывало на твоих плечах, сотканное из лучей северного сияния, развевается по темному небосводу, И все же порою чудится скорбная складка у твоих уст и бесконечная печаль в глубине твоих темных глаз. Быть может, и тебе тоже знакома жизнь, жаркая любовь южного солнца? Или это отражение моего собственного томления? Да, я устал от твоей холодной красоты, я стосковался по жизни, горячей, кипучей! Позволь мне вернуться либо победителем, либо нищим, для меня все равно! Но позволь мне вернуться и снова начать жить. Здесь проходят годы; что они приносят? Ничего, кроме пыли, сухой пыли, которую развеет первый порыв ветра; новая пыль появится на ее месте, новый ветер унесет ее опять. Истина? Почему всегда так дорожат истиной? Жизнь — больше, чем холодная истина, а живем мы только один раз». «Вторник, 26 декабря. Второй день рождества. Сегодня —38°. Это самый холодный день за все время. Во время дальней прогулки к северу я нашел крепкое затянутое молодым льдом озеро с открытой полыньей в середине. Лед под ногами заколебался, и в полынье заплескались волны. Странно видеть игру лунных бликов, отражающихся на черных, как уголь, волнах; в памяти воскресают знакомые картины. Прошел вдоль озера на север, и мне почудились сквозь дрожащую дымку лунного сияния контуры высокой земли. Я пошел по этому направлению, но контуры расплылись в облачную гряду, просвечивавшую сквозь освещенный луной пар, подымавшийся из полыньи. С высокого тороса видно, что полынья эта тянется далеко на север, насколько хватает глаз. Сегодня такой же праздничный день, как вчера. Обед из четырех блюд. Целый день с азартом пускаем взапуски стрелы в мишень. Приз — папиросы. Мишень и стрелы — рождественский подарок Иохансену от невесты». «Среда, 27 декабря. После обеда задул ветер со скоростью 6—8 метров в секунду; ветряная мельница снова вертится, и свет дуговых электрических ламп озаряет наше существование. По этому случаю Иохансен вывесил объявление на сегодняшний вечер: «Стрельба в цель. В тире электрическое освещение и бесплатная музыка». Не следовало бы ему соблазнять людей,— и сам он и многие другие прострелялись в пух и прах, и пришлось им всем по очереди проститься с надеждой на папиросы». «Четверг, 28 декабря. На некотором расстоянии от форштевня «Фрама» появилась новая широкая полынья, поперек которой свободно мог бы уместиться «Фрам». Ночью она затянулась льдом, в котором началось слабое сжатие. Прямо странно, до чего мы равнодушны к этим сжатиям, приносившим раньше полярным исследователям столько тревог. До сих пор мы не думали ни о каких мерах на случай несчастья: на палубе нет ни продовольствия, ни палаток, ни одежды. Это похоже на легкомыслие с нашей стороны, но на самом деле нет никаких оснований опасаться каких-либо бед от напора льда. Мы уже по опыту знаем, на что способен «Фрам», и свысока смотрим с борта нашего великолепного судна, как надвигаются на его бока ледяные валы, разбиваются, ломаются и поджимаются под судно, а затем из мрака катится новый вал, чтобы претерпеть ту же участь. То здесь, то там с оглушительным грохотом поднимаются громадные льдины и грозно кидаются на шканцы, чтобы тотчас же потонуть, погрузиться в пучину, подобно своим предшественницам. Но временами все же, когда среди обычной мертвой тишины ночи раздается рев сильного сжатия, невольно вдруг вспоминаешь, какие несчастья приносили с собой эти необузданные силы. Я читаю теперь описание экспедиции Кэна *.(* 1853—1855 годов.) Бедняга! Снаряжение у него было неважное; пуститься в путь с такими средствами было, на мой взгляд, непростительным легкомыслием. Почти все собаки у него подохли от плохого корма, люди болели с самого начала и по той же причине цынгой, затем на них обрушились снежная слепота, обмораживания и прочие бедствия, какие только могут постигнуть полярных путешественников. Его почтительный страх перед арктической ночью поэтому вполне понятен. Немудрено, что он в своих записках говорит: «Я чувствую, что мы ведем борьбу не на живот, а на смерть с непреодолимыми силами природы. И полярная ночь, и полярный день старят человека быстрее и неумолимее, чем целый год, проведенный где-нибудь в ином месте нашей многострадальной земли». Далее он пишет, что цивилизованные люди не могут не страдать от полярной зимы. Поистине опыт у него был печальный. И не у него одного. Вспоминаю разговор с известным английским полярником; он тоже весьма пессимистически смотрел на условия жизни в Арктике и, в противовес моему глубокому убеждению, что цынгу предотвратить можно, считал, что она неизбежна и что все экспедиции страдали от нее, хотя и называли ее по-разному. Несколько удивительный взгляд на вещи, как мне кажется. К счастью, я могу теперь утверждать, что такой взгляд неправилен; было бы интересно посмотреть — не пришлось ли изменить своего мнения им обоим, если бы они побывали здесь, у нас. Со своей стороны могу сказать, что я не заметил на себе влияния полярной ночи, способного в каком-либо отношении состарить или ослабить,— напротив, я помолодел. Эта спокойная, размеренная жизнь действует благотворно, и я не могу припомнить себя когда-либо столь здоровым физически и уравновешенным духовно, как сейчас. Я готов порекомендовать полярные страны как отличный санаторий для слабонервных и надломленных,— говорю вполне серьезно. Мне почти стыдно той жизни, какую мы тут ведем,— никаких .расписанных мрачными красками бед и лишений, якобы неизменно сопутствующих долгой зимней ночи и каждой серьезной полярной экспедиции. Нам, когда вернемся домой, писать будет не о чем. О своих товарищах могу сказать лишь то же, что о себе: выглядят они здоровыми, дородными и сытыми, нет ни одного традиционного бледного и осунувшегося лица. И никаких следов уныния. Послушать только, как звенит смех в нашем салоне и как «шлепают по столу засаленные карты»,— говоря словами песни, сочиненной Юллом. Да и с чего бы появиться здесь болезням? Питание у нас исключительно обильное и разнообразное, ешь сколько хочешь; каждый день подается что-нибудь новое, так что самым завзятым гурманам стол не успевает прискучить; хорошее жилище, теплая одежда, превосходная вентиляция; движение на свежем воздухе по желанию, никакого переутомления работой, хорошее занимательное чтение по всем отраслям, а для развлечения шахматы, домино, хальма 1, музыка, рассказы — как же тут чувствовать себя плохо. Время от времени можно услышать высказывания, говорящие о полном довольстве. А весь секрет в разумном снаряжении и особенно в выборе пищи. Особенно хорошо действует то, что мы все живем вместе в одном помещении и что все у нас общее. Это первый такой опыт, насколько мне известно, и он удачен, его смело можно рекомендовать. Кое от кого я слышал жалобы на бессонницу. Обычно ее считают неизбежной спутницей арктического мрака. Что касается меня, то могу сказать, что ничего подобного не испытываю; я сплю по ночам спокойно и крепко. Поэтому не очень-то верю в эту бессонницу. Но надо добавить, что я никогда не позволяю себе отдыхать после обеда, как это вошло в привычку у большинства моих товарищей; а раз они поспят несколько часов днем, трудно ожидать, чтобы им крепко спалось всю ночь. «Некоторую часть суток ведь надо бодрствовать»,— полагает Свердруп». «Воскресенье, 31 декабря. Вот подошел и канун Нового года. Да, долог был этот год и много принес с собой и хорошего и плохого. Начался он с хорошего — подарил мне маленькую Лив. Но как тяжела была разлука... И с тех пор не оставляет меня это вечное внутреннее томление. «Свободным хочешь от тоски и горя быть,— Не должен на земле ты ничего любить». Но стремление — это еще не самое худшее. Все хорошее и прекрасное вырастает в нас под его сенью; все исчезло бы, если бы мы перестали стремиться вперед... Одряхлел ты теперь, старый год! Ты унес нас не так далеко на Север, как следовало. Но, в сущности, могло быть и хуже, ты не так уж был плох. Разве надежды и расчеты наши не сбылись, даже в большей мере, чем мы ожидали? И разве не плывем мы как раз туда, куда я мечтал и надеялся? Одно нехорошо: дрейф наш оказался более извилистым, чем я ожидал. Эта новогодняя ночь так прекрасна, как только может быть прекрасна новогодняя ночь. По всему небу, особенно на севере, горит разноцветными развевающимися лентами волшебное северное сияние. Тысячи звезд мерцают на синем ковре, расстилающемся между сполохами, и мертвенная ледяная равнина уходит безмолвно в ночной мрак. На небосводе резким силуэтом выступают темные, заиндевевшие мачты «Фрама». В кают-компании оживление. Читаем газету; на этот раз в ней сплошь стихи, между прочим и следующие: НОВОМУ ГОДУ Здравствуй, мальчик! Покажи нам, что ты родня Старому году и не унизишь Своего высокого происхождения, но будешь смело бороться За то, что получил хорошего в наследство. Заметь хорошенько: мы не привыкли Стоять на месте и только глядеть вперед. В старом году мы плыли отлично И того же хотим в этом году. Смотри же, мальчик, разведи льды! Смотри же, чтоб мы завоевали победу! Смотри, чтобы мы рождественского поросенка Зарезали в следующий раз уже по ту сторону Северного полюса! Сегодня вечером угощались ананасами, печеньем, винными ягодами и конфетами; около полуночи Скотт-Хансен принес пунш, а Нурдал — сигары и папиросы. В тот миг, когда старый год опочил, все встали, и мне пришлось произнести нечто вроде краткой речи. Я напомнил о том, что принес нам минувший год,— в сущности, одно хорошее; пусть в новом году будет не хуже; потом я поблагодарил всех за дружную товарищескую жизнь и за все доставленные друг другу радости и удовольствия; наконец, я выразил уверенность, что наша совместная жизнь в наступающем году будет столь же согласна и дружна, как в прошлом. Затем мы спели песни, посвященные нам на прощальных вечерах в Христиании и Бергене: Не плачь, родина-мать. Это от тебя Сыны твои унаследовали страсть к путешествиям, Которая увела их с обычного пути, Научила держаться вдали от берегов. Ты указала им на открытое море. Своим мысом, как пальцем; Ты наделила их сильным влечением И окрылила их белыми парусами. Да, это ты, наша отчизна-мать. Вскормила таких молодцов, И ты почувствуешь себя гордой и довольной Когда заключишь их в свои объятья. И слезы радости упадут из глаз Доброй старой матери, Когда снова с веселой песнью «Фрам» войдет в фьорд. Затем я прочел последний привет с родины, телеграмму, полученную в Тромсё от профессора Мольтке Мо 2: Счастливый путь. Солнца над головами, Солнца в душе. Попутные ветры Пусть открывают ворота, Бегут вперед и расчищают Дорогу судну. Пусть оно вперед подвигается, И пусть громоздятся Позади торосы и льдины! Терпенья хватит, мужества тоже. Хватит разума, рвения и стойкости. Полюс достигнете, Светлое знание в мир вы принесете. Счастливого пути тебе и твоим товарищам. Добро пожаловать быстрее в родные горы. После этого достали томик стихотворений Винье3 и долго читали и пели. Странно думать, что вот мы здесь уже празднуем смену старого года новым, а дома новый год наступит только через восемь часов. Сколько мыслей несется к нам оттуда сегодня вечером! ...Теперь почти четыре часа. Я хотел было подождать, пока и в Норвегии настанет новый год; но нет, лучше заберусь в постель, засну, и пусть мне приснится, что я у себя дома. Итак, спасибо, старый год, за все — и за хорошее и за плохое». «Понедельник, 1 января 1894 года. Год начался хорошо. Меня разбудил веселый голос Юлла. Он пожелал счастливого нового года и принес на подносе чашку великолепного турецкого кофе. Это рождественский подарок от невесты Скотт-Хансена. Чудесная, ясная погода,— 38° Ц. Мне чудится, что полоска зари на юге увеличивается; верхний край ее сегодня достиг 14° высоты над горизонтом. В 6 часов вечера у нас сегодня был превосходный обед: 1. Суп с томатами. 2. Тресковая икра с картофелем и топленым маслом. 3. Оленье жаркое с зеленым горошком, картофелем и брусничным вареньем. 4. Кисель из морошки, с молоком. Пиво Рингнеса. Не думаю, чтобы такое меню говорило о больших страданиях и лишениях. Лежу на койке. Пишу, читаю и мечтаю. Странное чувство овладевает человеком, когда в первый раз записываешь цифру нового года. Тогда впервые отдаешь себе отчет о том, что старый год канул в вечность, наступил новый год, и нужно быть наготове, чтобы вступить с ним в борьбу. Как знать, что он несет с собой. По всей вероятности, тоже и хорошее и плохое. Но больше хорошего. Станем ближе к цели и дому — иначе быть не может. Да, да. Приведи нас, если не к цели,— это было бы слишком скоро,— то по крайней мере поближе к ней; укрепи наши надежды. Но может быть... нет, обойдемся без «может быть»!.. Мои храбрые молодцы заслуживают того, чтобы мы добились успеха. В их сердцах нет места для сомнений; каждый из них всю свою душу вкладывает в то, чтобы двигаться вперед, к северу, я читаю это по их лицам, вижу по их глазам. Всякий раз, когда мы узнаем, что нас несет на юг, вырывается единодушный взДох разочарования, и вздох облегчения, когда несет на север, в область неведомого. Они верят мне и моим теориям. А что, если я ошибся, если я повел их по ложному пути? Но иначе поступить я не мог. Мы все — орудия высших сил. Рождаемся либо под счастливой, либо под несчастной звездой. До сих пор моя звезда была счастливой; неужто теперь она померкнет? Быть может, это суеверие, но я верю в свою звезду. А ты, родина, что старый год подарил тебе и что несет тебе с собой новый? Размышлять об этом бесполезно. Я смотрю на наши картины, подарки Вереншельда, Мунтэ, Кидти, Хьеллан-да, Скресвига, Ханстена, Эйлифа, Петерсена, и чувствую себя на родине, на родине». «Среда, 3 января. Старая полынья приблизительно в 400 метрах впереди «Фрама» снова вскрылась, образовав широкое разводье, покрытое заиндевевшим льдом. Когда лед образуется при такой низкой температуре, на его поверхности выступает крепкий рассол, который замерзает в виде красивых цветов, похожих на кристаллы инея. Температура держится между —39° и —40° Ц. Если к этому морозу прибавить резкий студеный ветер со скоростью 3,5 метра в секунду, то надо сознаться, что «в тени прохладно». Сегодня мы со Свердрупом сошлись на том, что пора рождественским праздникам положить конец и приниматься за обычную работу. Чересчур долгое безделье вредно. Наша жизнь не особенно разнообразна и не слишком богата событиями; но мне кажется, в том и состоит ее преимущество, что все ею довольны, принимая ее такой, какова она есть. В машинном отделении еще идут работы; но через несколько дней чистка котла закончится, и тогда все там будет готово. После этого будем устанавливать в трюме токарный станок, а для него нужно выковать необходимые инструменты. «Кузнец» Ларе загружен работой; на баке часто пылает пламя в горне, которое бросает красные блики на обледенелые снасти, вздымающиеся к мерцающему звездами небу, и на пустынный лед вокруг корабля. Далеко разносятся в морозной ночной тиши звенящие удары молота о наковальню. Во время одинокой прогулки по льду еще издали слышишь эти знакомые звуки, видишь красноватые отсветы горна и невольно вспоминаешь другие, менее безлюдные места. А потом стоишь и смотришь. Вдруг на палубе скользнул свет фонаря, затем пополз по мачте кверху: это Иохансен лезет в дозорную бочку отсчитывать температуру. Блессинг опять считает у нас красные кровяные шарики и исследует содержание в крови гемоглобина. Это кровожадное чудовище, презирая протесты противников вивисекции, каждый месяц цедит из нас кровь. Скотт-Хансен со своим ассистентом занимается наблюдениями. Метеорологические наблюдения должны производиться каждые четыре часа, и это специальность Иохансена. Сначала он записывает показания термометра, гигрометра и термографа на палубе (впоследствии их перенесли на лед); затем показания барометра, барографа и термометра внизу в кают-компании; потом надо подняться наверх в бочку и посмотреть там минимальный и максимальный термометры (для измерения температуры в более высоких слоях воздуха) и, наконец, спуститься на лед для отсчета термометров, лежащих на снегу и дающих представление о лучеиспускании с поверхности, иногда вдобавок приходится заглянуть для измерения температуры в трюм. Аккуратно через день производится наблюдение над звездами, чтобы определить наше местонахождение и проследить за нашим черепашьим продвижением на север. Эти наблюдения при —30° —40° Ц представляют довольно сомнительное удовольствие. Стоять неподвижно на льду, работать с разными тонкими приборами, отвинчивая и завинчивая голыми пальцами металлические винты, не слишком приятно. Усердным наблюдателям частенько приходится похлопывать руками и попрыгивать взад и вперед, топая ногами. Исполнив вдвоем над нашими головами громоподобную негритянскую джигу, от которой трясся весь корабль, они спускались к нам вниз, и мы невинным тоном осведомлялись: не прозябли ли они там наверху? Этот вопрос всегда вызывал в кают-компании бурное веселье. — Да нет, что вы,— отвечал Скотт-Хансен.— Погода удивительно мягкая и приятная. — Но, может быть, у вас ноги немного озябли? — Не могу пожаловаться, разве немножко пощипывало пальцы. Скотт-Хансен недавно отморозил-таки два пальца и все же отказался носить костюм из волчьего меха, которые я велел выдать метеорологам. «Пока еще слишком мягкая погода, не хорошо нежиться»,— заявил он. Однажды утром Скотт-Хансен, кажется в сорокаградусный мороз, выскочил на палубу производить наблюдения в одной рубашке и кальсонах. Ему, видите ли, некогда было одеться. Через известные промежутки времени те же двое производят на льду магнитные наблюдения. Я вижу, как они стоят там с фонарями, нагнувшись над своими приборами, потом вдруг пускаются бешеным аллюром по льду, чуть не распластываясь на бегу и размахивая руками, как мельница крыльями при ветре скоростью 10—12 метров в секунду. Но спросите их и услышите: «Право, не так уж холодно». Невольно вспоминаются утверждения участников прежних экспедиций, будто при такой температуре «невозможно производить наблюдения». Но наших ребят, очевидно, «такой» температурой не проймешь; требуются морозы покрепче. В паузах между наблюдениями и вычислениями слышу громогласный разговор в каюте Скотт-Хансена,— это значит, что шеф накачивает своего ассистента сведениями по астрономии и навигации. Ужас, до чего у нас пристрастились к картам. Демон картежного азарта свирепствует вечерами в кают-компании до поздней ночи. Даже наш почтенный Свердруп одержим теперь этим бесом. Правда, товарищи еще не проигрались до последней рубашки, но хлеб свой насущный они проигрывают друг другу в буквальном смысле этого слова; двое бедняг должны теперь целый месяц обходиться черствым, так как проиграли партнерам свои порции свежего хлеба. И тем не менее игра в карты остается у нас здоровым и невинным развлечением, всегда вызывающим много шуток и веселья. Есть ирландская поговорка: «Будь счастлив, а если не можешь быть счастливым, будь беспечен; если же не можешь быть беспечным вообще, то будь беспечным насколько можешь». Это — хорошая житейская мудрость, которая... нет, к чему тут пословицы? Они здесь ни при чем, когда жизнь в общем и целом течет счастливо. Амунсен вчера воскликнул вполне искренно: «Ну, не говорил ли я, что мы самые счастливые люди на белом свете! У нас нет никаких забот, нам все дается без труда, всегда из всех затруднений мы выходим здоровыми и невредимыми». «Да,— согласился Скотт-Хансен,— мы ведем, несомненно, беззаботную жизнь». А через некоторое время Юлл подтвердил со своей стороны в не менее сильных выражениях то же самое. Кажется, его больше всего восхищает то, что здесь нет вызовов в суд, не существует никаких долговых обязательств и никаких кредиторов. А я сам? О да, и я скажу, что мы живем без забот, ничто нас не обременяет — никаких писем, газет, никаких помех. Чисто отшельническая жизнь, далекая от мира; такая, о какой я мечтал юношей, жизнь, позволяющая человеку спокойно отдаться своим занятиям и труду. Я тоже счастлив. Тоска, пусть даже самая глубокая, самая томительная, не может назваться несчастием. Во всяком случае человек не имеет права не быть счастливым, раз судьба дает ему полную возможность жить согласно своему идеалу, избавляет от повседневной прозы будней, чтобы он с ясным взором мог стремиться к другим, более высоким целям... «Где труд, там и победа»,— сказал один поэт из страны труда. Да, я работаю, не щадя сил,— стало быть, и победа не заставит себя ждать. Лежа на диване, читаю о злоключениях Кэна, пью мартовское пиво и курю папиросы,—• да, я должен признаться, что погряз в этом пороке, который раньше сам так сильно осуждал. Но плоть человеческая слаба. И вот я пускаю облака дыма у себя в каюте, предаваясь приятным мечтам. Это, правда, трудная работа, но стараюсь выполнить ее возможно лучше». «Четверг, 4 января. Заря как будто становится все заметнее; но, возможно, это всего лишь воображение. В общем у меня на сердце легко, хоть дрейфуем снова на юг. Но что за беда, в сущности? Пользы для науки это, быть может, дает не меньше, и, в конце концов, если хорошенько разобраться, то достижение или недостижение Северного полюса лишь вопрос тщеславия. Ведь теперь я во всяком случае имею приблизительное понятие о том, каково должно быть на полюсе («благодарю покорно»,— скажет читатель). Несомненно, глубокое море, над которым мы сейчас находимся, связано с глубинами Атлантического океана и является его составной частью. Я уже убедился, что все полностью согласуется с моими расчетами — когда ветер дует попутный. Разве этого мадр для начала? Ведь многим и до нас приходилось ждать ветра. А тщеславие? Это детская болезнь, от которой вылечиваешься с годами и которую теперь нужно преодолеть. Расчеты оказались правильными, за одним исключением. Мы прошли вдоль берегов Азии, где многие пророчили нам большие трудности; зашли на север дальше, чем я мог допустить в самых дерзких своих мечтах, и находимся как раз на той долготе, как я желал; мы вмерзли в лед совершенно так, как я того хотел. «Фрам» великолепно выдержал все сжатия, и при каждом напоре льда легко выскальзывает кверху, хотя он тяжело нагружен углем и сидит глубже, нежели предполагалось. И это несмотря на то, что самые опытные люди сулили ему при таких обстоятельствах верную гибель. Лед, встреченный нами, оказался не тяжелее и не менее проходимым, чем я предполагал. Последнее и самое главное: удобство жизни, теплота в помещениях и вентиляция не заставляют желать ничего лучшего, в снаряжении экспедиции до сих пор так же не ощущается никаких пробелов, провиант взят превосходный. Несколько дней назад Блессинг и я сошлись во мнении, что мы питаемся здесь не хуже, чем дома; у нас нет недостатка ни в чем; у нас не текут слюнки даже при мысли о бифштексте а ля шатобриан или свиной отбивной с шампиньонами и с бургундским. Мы просто равнодушны к таким вещам. Снаряжение экспедиции стоило нескольких драгоценных лет моей жизни, но я о них нисколько не жалею; эти годы потрачены не зря; мы добились того, чего хотели. Мы проводим зиму во льдах, и жизнь эта не только во всех отношениях лучше, чем в предыдущих экспедициях, но совсем такая же, будто мы захватили с собой в плавание маленький уголок Норвегии или Европы. Живем все вместе, все у нас общее, все мы вместе составляем небольшую частицу родины и с каждым днем все сильнее привязываемся друг к другу. Только в одном пункте, и, к сожалению, одном из важнейших, расчеты не оправдались. Я предполагал встретить здесь мелководное полярное море, так как наибольшей известной до сих пор глубиной в этих областях считалась глубина в 150 метров, установленная «Жаннеттой». На этом основании я полагал, что все течения здесь ярче выражены, а течение, образуемое сибирскими реками, относит лед на порядочное расстояние к северу. И вдруг мы нашли здесь такую глубину, что ни один наш линь не достает дна, глубину по крайней мере в 1800 метров, а может быть, и вдвое большую. Это сразу уничтожает всякую надежду на большое влияние течений. Мы или вовсе не найдем никакого течения или же найдем крайне незначительное; вся моя надежда теперь на ветры. Колумб открыл Америку благодаря неправильным расчетам, в чем он сам даже не был виноват. Кто знает, к чему приведет моя ошибка? Но я повторяю еще раз: сибирский плавник у берегов Гренландии обманывать не может, и мы должны проделать тот же путь, ч го и он». «Понедельник, 8 января. Сегодня нашей маленькой Лив исполнился год. Там, дома, конечно, большой праздник. Ах, чего бы я ни дал, чтобы увидеть тебя сегодня! Я представляю себе, как ты хлопаешь в ладошки, смеешься, лепечешь и ползаешь, а быть может, и ходишь немножко. А ты, наверное, уже давно меня забыла и не подозреваешь, что у тебя есть отец. Да и узнаешь ли ты об этом когда-нибудь? После обеда я, лежа на диване, читал, как вдруг Педер просунул голову в дверь каюты и попросил меня подняться наверх посмотреть на необычайную звезду, только что показавшуюся над горизонтом и яркую, как маяк. Я был совершенно ошеломлен, когда, выйдя на палубу, увидал сильный красный огонь над самым краем льда на юге. Он мигал, меняя оттенки, будто кто-то шел с фонарем по льду. На мгновение я забыл, где нахожусь, и мне показалось, что с юга действительно идет кто-то, Это была Венера, мы сегодня увидали ее впервые, так как раньше она находилась под горизонтом. Красное сияние ее чудесно. Странно, что она взошла именно сегодня. Должно быть, это звезда Лив, так же как Юпитер — звезда моего родного дома. Юпитер сияет день за днем тем же манящим ясным светом; сегодня, как и год назад, когда я находился еще далеко на юге, он стоял как раз над мачтами «Фрама», мерцанием своим как бы указывая на север. Он — око, следящее за нашим путешествием. День рождения Лив — счастливый день для нас: опять пошли на север. По нашим определениям, находимся по крайней мере на 79° северной широты. В день моей свадьбы, 6 сентября, подул попутный ветер, благодаря которому мы прошли вдоль берега; а день рождения Лив не даст ли начало попутному ветру, который понесет нас к северу? Быть может, под ее звездой он будет дуть с большой силой,— она ведь стоит еще низко, но будет подниматься каждый день». «Пятница, 12 января. Около 10 часов утра замечена была подвижка льда в полынье перед судном, но когда через некоторое время я отправился туда, никакого движения не обнаружил. Прошелся немного к северу вдоль полыньи. При сорокаградусном морозе и ветре, который дует прямо в лицо со скоростью 5 метров в секунду, довольно свежо. Но теперь под счастливой звездой Лив нас быстро несет на север. В конце концов мне все же далеко не безразлично, несет ли нас на север или на юг. Когда «Фрам» идет к северу, во мне словно пробуждаются новые силы и вечно юная надежда пробивается', как молодая зеленая травка из-под толщи зимнего снега. Я вижу тогда перед собой открытую дорогу, вижу и далекое будущее — возвращение домой, и это столь чудесно, что боязно даже верить в это». «Воскресенье, 14 января. Снова воскресенье. Время бежит, и день все прибывает. Пока вычислялись наблюдения за вчерашний вечер, все сильно волновались, гадая, как далеко мы продвинулись на север. Многие полагали, что должны теперь быть примерно на 79°18' или 79°20/, но, по-видимому, некоторым представлялось, что мы уже на 80°. Вычисления дали 79°19' северной широты и 137°31' восточной долготы. Хороший шаг вперед! Вчера лед был спокоен, но утром в различных направлениях замечен довольно сильный напор льдов; одному богу известно, почему теперь происходят сжатия,— ведь прошла уже целая неделя после новолуния. Я совершил большую прогулку на юго-восток и очутился как раз в полосе сжатия. Внезапно вокруг того места, где я стоял, льды стали напирать. Подо мной и вокруг мгновенно все загрохотало и со всех сторон задвигались глыбы. Это было так неожиданно, что я вскочил и, как заяц, побежал, будто никогда раньше не слыхал ничего подобного. Дальше к югу лед был удивительно ровный. И чем дальше, тем ровнее; замечательный санный путь. По такому гладкому льду можно сделать за день много миль». «Понедельник, 15 января. Утром и в полдень было сжатие впереди судна, хотя грохотало больше в северной стороне. Свердруп, Мугста и Педер ходили в этом направлении, и им преградила путь большая открытая полынья. Немного спустя я с Педером отправился дальше на ССВ мимо большого разводья, у которого побывал перед рождеством. Здесь блестящий гладкий лед, великолепный санный путь, итак, дальше на север дорога становится все лучше. Чем больше я хожу и присматриваюсь к этому льду по всем направлениям, тем больше у меня зреет план, который уже давно занимает мои мысли. По такому льду можно на санях и собаках попытаться достигнуть полюса, если, конечно, совсем покинуть корабль и обратный путь совершить через Землю Франца-Иосифа, Шпицберген или по западному берегу Гренландии. Это будет даже не такой уж трудный путь для двоих мужчин... Конечно, пускаться в путь этой весной было бы слишком опрометчиво. Сначала нужно посмотреть, куда и как далеко на север понесет нас летом. Кроме того, меня мучают сомнения: правильно ли будет с моей стороны покинуть товарищей? Подумать только — вдруг я вернусь домой, а они нет? Но, с другой стороны, разве я отправился в экспедицию не для исследования неизвестных полярных областей? На это жертвовал свои деньги норвежский народ. Значит, первая моя обязанность — сделать все, что в моих силах, для достижения этой цели или по крайней мере для получения наибольших результатов в этом направлении. Ну, посмотрим еще, а выход на крайний случай у нас есть». «Вторник, 16 января. Лед сегодня неподвижен. Не тупеет ли человек от тоски? Или же она в конце концов ослабевает, гаснет? Одолевают мысли о пустоте жизни вдали от дома. Не влияние ли это весны, которая рождает жажду действия, чего-то иного, поновее нашего вялого прозябания? Разве душа человека — не сборище чувств и настроений, безотчетных, изменчивых, как порывы ветра. Быть может, я устал. Денно и нощно мои мысли вертятся вокруг одного и того же — возможности пройти через полюс и вернуться домой. Быть может, мне нужен теперь покой и сон. Или я боюсь рисковать жизнью? Нет, не то. Но что же меня тогда удерживает? Тайное сомнение в выполнимости плана? Ничего не понимаю, все перепуталось, я сам для себя стал загадкой. Я устал и все же почти не ощущаю усталости. Или, может быть, это происходит оттого, что ночью я долго читал в постели? Но все вокруг меня и во мне опустело. Смотрю на картины, взятые из дому, и на меня вдруг глупейшим образом нападает какая-то тупая грусть. Заглядываю в будущее, и мне начинает казаться, что совершенно все равно — вернусь я домой этой или будущей осенью —- лишь бы знать вообще, что когда-либо да вернусь, через год или два безразлично. Прежде я так никогда не думал. Теперь у меня нет желания ни читать, ни заниматься живописью, ничем на свете... Глупости! Может быть, пойти почитать Шопенгауэра. Нет, лучше лягу в постель, хотя спать не хочется. Видимо, я на самом деле хочу теперь чего-то гораздо большего, чем когда бы то ни было. Единственное, что помогает мне, это дневник — попытка высказаться на этих листках и потом посмотреть со стороны на самого себя. Нет, жизнь человека — лишь смена настроений, состоящих из воспоминаний и надежд». «Четверг, 18 января. Начинавшийся вчера ветер дул сегодня в течение всего дня с ЮЮВ, ЮВ и ВЮВ со скоростью 5—6 метров в секунду. Наверное, он значительно продвинул нас к северу. Но теперь, кажется, совсем стихает; к полуночи ветер упал до 4 метров, а барометр, который все время поднимался, вдруг стал падать: лишь бы мы не попали в максимум и не подул бы ветер с севера. Интересно, что при таких сильных ветрах всегда наблюдается повышение температуры; сегодня термометр показывает почти —25°Ц. Вообще же южный ветер, даже при малой скорости, приносит похолодание, а умеренный северный, напротив,— потепление. Пайер считает причиной такого повышения температуры нагревание воздуха при прохождении его над открытыми пространствами воды. Это, однако, едва ли правильно, по крайней мере в данном случае, так как полыней вокруг нас немного или их даже совсем нет. Я скорее склонен думать, что повышение температуры обусловливается опусканием воздуха более высоких слоев вниз, ближе к поверхности земли. Известно, что верхние слои воздуха теплее, чем нижние, где температура понижается от соприкосновения со снеговой и ледяной поверхностью, охлажденной лучеиспусканием. Наши наблюдение вполне это подтверждают. К тому же опускающийся вниз воздух адиабатически 4 нагревается. Сильный ветер, даже если он возникает не в верхних слоях атмосферы, неизбежно вызывает хотя бы небольшое перемешивание воздушных масс. Ночью мне приснился странный сон, будто бы я приехал домой. Во мне еще сильно ощущение трепетной, смешанной со страхом радости, с которой я приближался к родным местам, к первой телеграфной станции. Я выполнил свой план, достиг полюса и оттуда добрался до Земли Франца-Иосифа. Но ничего, кроме дрейфующих льдов, я там на полюсе не увидел. И когда люди спрашивают меня, каково там и почему мы знаем, что были у самого полюса,— я не знаю что отвечать. Я забыл сделать точные наблюдения и только теперь начал соображать, как все это глупо у меня вышло. Странно, что мне приснился почти такой же сон, когда мы неслись на льдинах вдоль восточного берега Гренландии и, казалось, все дальше удалялись от нашей цели. В тот раз мне тоже снилось, будто я вернулся домой, перейдя ледяное поле Гренландии, но мне было стыдно, что я не могу рассказать ни ' о чем из виденного на пути,— я все забыл. Не кроется ли доброе предзнаменование в сходстве этих двух снов? Первой цели, как ни мрачны были перспективы, я достиг. Может быть, удастся достигнуть и второй? Будь я суеверен, я бы определенно поверил в это предзнаменование. Но хотя я совсем не суеверен, у меня крепнет твердое убеждение, что предприятие наше должно удаться. Это убеждение — не только результат двухдневного южного ветра, но какой-то внутренний голос уверяет меня, что мы завоюем успех. И я смеюсь теперь над собой, над своими сомнениями, над своими минутными слабостями. Я способен часами сидеть, смотреть на яркий свет лампы и мечтать, как при возвращении, весь дрожа от нетерпения, едва держась на ногах от волнения, подхожу к первой телеграфной станции, пишу одну телеграмму за другой, спрашиваю телеграфного чиновника, не слышал ли он о моих домашних, как они живут...» «Пятница, 19 января. Великолепный ветер со скоростью от 4 до 9 метров в секунду; значит, быстро несемся на север. Заря к полудню разгорается таким ярким заревом, что будь мы в более южных широтах, можно было бы ожидать с минуты на минуту что над горизонтом взойдет во всем своем великолепии лучезарное солнце; нам же придется подождать еще с месяц». «Суббота, 20 января. Велел вынести из трюма на бак около 270 килограммов пеммикана и примерно 90 килограммов хлеба. Явно неблагоразумно не иметь на палубе немного провианта на случай пожара или другого непредвиденного происшествия». «Воскресенье, 21 января. Совершили большую прогулку к северо-западу, по этому направлению лед тоже оказался довольно ровным. На некотором расстоянии от корабля я и Свердруп поднялись на большой торос. В этом месте происходило сильное сжатие, но торос в самом высоком месте имел не более 5—6 метров высоты, и все же это один из самых высоких, виденных до сих пор. Вечернее измерение высоты луны дало 79°35' северной широты; я так и предполагал. Мы теперь настолько привыкли определять направление дрейфа в зависимости от ветра, что довольно точно можем сказать заранее, где находимся. Сделан, значит, добрый шаг на север. Побольше бы таких... В честь дня рождения короля у нас пир: винные ягоды, изюм и миндаль». «Вторник, 23 января. Утром, когда я поднялся на палубу, Кайфас сидел на льду с левого борта корабля и не переставая лаял на восток. Я понял, что там есть что-то, и, послав вперед собаку, побежал за ней с револьвером; немного спустя присоединился Свердруп, тоже с револьвером. Когда я нагнал Кай-фаса, он бросился навстречу и тотчас же опять повернул к востоку, продолжая лаять. Потом пустился бежать по тому же направлению впереди нас. Очевидно, он учуял там зверя, и, разумеется, медведя. На севере низко стояла полная красная луна, бросая слабые косые лучи на торосистый лед. Я пристально высматривал зверя во всех направлениях — не выглянет ли он где-нибудь из-за торосов, отбрасывавших длинные изломанные тени, но ничего не мог различить в этом хаосе льдов. Продолжали идти, впереди бежал Кайфас, насторожив уши, ворча и лая. За ним я, ежеминутно ожидая, что вот-вот перед нами вынырнет медведь. Двигались на восток вдоль полыньи. Вдруг собака стала идти осторожнее, потом она остановилась, перестала лаять и лишь потихоньку ворчала. Ясно было, что приближаемся к зверю. Взобравшись на торос и оглядевшись кругом, я заметил какой-то темный предмет, который то нырял, то всплывал среди ледяных глыб и как будто двигался на нас. — Там какая-то черная собака,— сказал я. — Нет, это медведь,— возразил Свердруп, который стоял несколько в стороне и видел со своего места лучше. Теперь и я разглядел, что это крупный зверь; с головы я принял его за собаку. Ухватками-то он походил на медведя, но, как мне казалось, для медведя был слишком темной масти. Но, если это не собака, значит — медведь, пусть даже черный. Я 'выхватил револьвер и бросился вперед, собираясь всадить в зверя все заряды, если понадобится. Но когда я уже находился в нескольких шагах от него и уже приготовился стрелять, вдруг зверь поднялся на дыбы, и я увидел, что это морж. В тот же миг он бросился в сторону и исчез в полынье. Мы так и застыли на месте. Палить в такого молодца револьверными пулями — все равно, что поливать гуся водой. Немного спустя в лунной полосе на фоне темной воды снова обрисовалась огромная черная голова. Морж долго глядел на нас, нырнул, подплыл под водой поближе, вынырнул, стал раздувать ноздри, потом спрятал голову в воду и еще ближе подвинулся к нам. Можно было придти в бешенство; будь у нас с собой гарпун, ничего не стоило всадить его зверю в спину. Да, если б... Мы со всех ног бросились бежать назад к «Фраму», чтобы захватить гарпун и ружье. Но гарпун и линь разыскались не сразу. Их запрятали подальше, не предполагая, что придется так скоро их доставать. Кроме того, гарпун еще нужно было заточить. Все это заняло время, и сколько мы потом ни ходили вдоль полыньи, и к востоку и к западу — моржа обнаружить не удалось. Кто его знает, куда он исчез, ведь, кроме этой полыньи, далеко кругом нет ни одного отверстия во льду. Мало толку было теперь нам со Свердрупом злиться на себя за то, что сразу не догадались, какой мог там оказаться зверь; тогда бы он наверняка не ушел от нас. Но кто же мог ожидать здесь, среди сплоченных льдов, над тысячесаженной глубиной темной полярной ночью встретить моржа? Никто из нас не слыхал никогда ни о чем подобном; этот факт для меня — полнейшая загадка. Пришло на ум, что, быть может, мы попали на мелководье или оказались вблизи какой-нибудь земли, и поэтому после обеда велел сделать промер глубины. Спустили 240-метровый линь; дна, однако, не достали. По вчерашним наблюдениям, находимся на 79°41' северной широты и 135°29' восточной долготы. Широта хорошая. И ничего не поделаешь, если нас при этом относит немного на запад; в общем счете это пустяк. Вечером облака быстро несутся на север, гонимые сильным южным ветром; надо ожидать, что скоро и нас понесет добрый попутный ветер; пока же с юга дует лишь слабый, едва ощущаемый бриз. Но и такой ветерок, едва только он подымется, окрыляет нас, сулит подвинуть на север и приносит на судно хорошее настроение. Полынья за нашей кормой идет примерно с востока на запад. Когда ходили искать моржа, то на западе не обнаружили конца ее; Мугста и Педер отходили от судна на полмили к востоку. Но и там полынья оставалась такой же широкой». «Среда, 24 января. Сегодня вечером за ужином Педер рассказал несколько замечательных историй из своей жизни на Шпицбергене и об одном из своих товарищей Лндреасе Бек. — Так вот, понимаешь, это было на Голландском, или Амстердамском, острове 5. Мы с Андреасом сошли на берег. Ходим и бродим это между могил, и взбреди нам вдруг на ум взглянуть,— что в них такое; мы возьми да взломай несколько гробов. И 4jo ты думаешь — они были там. У многих еще на скулах и на носу уцелело мясо; другие так даже лежали с шапкой на голове. Ну, Андреас, видишь ли, был с чертями запанибрата, он как двинет палкой по черепам, они во все стороны и покатились. А потом взял несколько штук, насадил на палки да и давай палить в них. Потом ему пришло на ум поглядеть, есть ли у мертвецов мозг в костях, и он возьми да обломай одному бедро. И там был-таки мозг, провалиться мне на этом месте. Андреас взял и выковырял его щепкой. — Да как у него духу хватило? — Так это же, понимаешь, какой-то голландец был. Ну, а ночью Андреасу вдруг сон приснился страшный: все мертвецы пришли за ним и хотели схватить его, да он удрал от них на бом-кливер 6 и, сидя там, орал, как полоумный. Мертвецы выстроились перед ним на баке, и впереди всех тот, у кого он обломил бедро. Он приковылял и требовал, чтобы ему поставили бедро на место. Тут Андреас и проснулся. А, видишь ты, мы с ним спали на одной койке. Я сидел на койке и до слез хохотал, слушая, как он орет. Будить его я не хотел,— было интересно слушать, как ему круто приходится, понимаешь. — А ведь это плохо было с твоей стороны, Педер, принимать участие в таком кощунстве над трупами? — Так я же ничего худого мертвецам не делал. Я только один раз разбил гроб, чтобы разжиться дровишками и кофе вскипятить. Но когда открываешь гроб, труп ведь рассыпается прахом. А дерево было такое маслянистое, жирное, как самая роскошная сухая, смоляная сосна: и костер же мы развели! Кофе получилось — кипяток... Один из слушателей долго сидел, погрузившись в размышления, а потом спросил: — Ты говоришь: он двинул палкой по черепам, и они покатились. Какие такие черепа? — Черепа? Ты что, не знаешь, какие бывают черепа? Череп— так он и есть череп... Был один лопарь, он из черепа, как из чашки, кофе пил... Взрыв смеха. — Вот так чашка, черт побери! — Да, вишь ты, у него другой не водилось, понимаешь. Вот он и приспособил себе такую; чем не чашка? — Н-да,—завел Якобсен рацею,— это у них обычай такой: стрелять в черепа, как в мишень; находят особое удовольствие стрелять по черепам, что ли, или за неимением другой мишени, или еще по какой другой причине. Стреляют в глазные дыры... Я спросил Педера о гробе Тобисена *, не вырывали ли его когда-нибудь, чтобы убедиться: верно ли, что его и его сына убила собственная команда.(* Сиверт Христиан Тобисен родился в Тромсё в 1821 году, умер во время зимовки на западном берегу Новой Земли в 1873 году. Он был одним из отважнейших норвежских промышленников) — Нет, его никогда не вырывали. — Я, видите ли, заходил туда в прошлом году,— завел опять Якобсен,— но на берег не съезжал. Кажется, однако, насколько припоминаю, его однажды все-таки вырыли. — Вырыли? Э, вздор! Его никогда не вырывали. — Да,— сказал я,— мне сдается, я тоже слышал что-то в этом роде. И даже, кажется, именно здесь слышал, на «Фраме». Не ты ли это рассказывал, Педер? — Н-нет, никогда я не говорил ничего такого. Я говорил только, что кто-то проткнул гроб гарпуном и что он до сих пор торчит там. — Зачем же он это сделал? — А он хотел знать, если ли что-нибудь в гробу, и не хотел его открывать, понимаешь. Пусть его, значит, лежит, где лежит». «Четверг, 25 января. Педер и я прошли сегодня около 12 километров на восток вдоль полыньи и обнаружили, что она упирается в гряду старых сдвинутых торосов; длина ее в общем более 13 километров. Когда возвращались, лед пришел в движение, все время он напирал, порой довольно сильно. Передвигались по молодому льду, образовавшемуся в разводье, он гнулся и беспрестанно трещал под ногами. С обеих сторон бывшей полыньи на глазах росли высокие ледяные гряды, так что шли как бы по улице, на которой не смолкал шум: то слышался визг и вой, похожий на вопли замерзающей собаки, то разносился гром и грохот, подобный реву могучего водопада. В нескольких местах вынуждены были спасаться бегством и перебираться на старый лед, так как попадалась открытая вода, по которой кружили обломки льда, или же начиналось сжатие льда поперек разводья и ледяной вал, точно застывшая волна, преграждал нам дорогу. Лед к югу от «Фрама» казалось, сдвигается к востоку, или же по северной стороне судна лед несет к западу. Во всяком случае льдины переместились друг относительно друга. Видели следы небольшого медвежонка, который накануне проходил вдоль полыньи. К сожалению, он отправился на юго-запад и у нас из-за беспрерывного южного ветра мало надежды, что он почует судно и придет полакомиться чем-либо съедобным». «Суббота, 27 января. День заметно прибывает: теперь в середине дня даже можно читать «Verdens Gang» 7 при дневном свете. Около полудня Свердрупу показалось, что он видит за кормой землю, темную, неровную и местами довольно высокую; впрочем, он допускал, что это мог быть и мираж. Я около часу вернулся с прогулки и сразу поднялся на мачту, но не обнаружил ничего, кроме льдов и полосы тумана. Быть может, эта полоса тумана и смутила Свердрупа. Но возможно, что я пришел слишком поздно. (На следующий день мы убедились, что это был мираж.) Вечером происходило сильное сжатие. Началось оно в 7 1/2 часов в полынье за кормой и продолжалось ровно два часа. Раздавался грохот, словно от водопада необычайной силы. Слышно было, как тяжелые льдины раскалывались и с шумом разбивались одна о другую; они опрокидывались, громоздились высокими валами, которые, должно быть, протянулись вдоль всей полыньи и на запад и на восток. Грохот сжатия слышится со всех сторон; вот он все ближе и громче, и вдруг судно начинает сотрясаться от сильных толчков, словно волны идут по льду от кормы к носу судна. Вглядываюсь в ночь, но не видно ни зги. Внезапно затрещал и зашевелился торос с правого борта; треск растет и ширится... наконец, гул водопада немного ослабевает, становится прерывистым, и ничего страшного в нем уже нет; паузы между раскатами увеличиваются. Я достаточно иззяб и спустился вниз. Но едва я уселся и приготовился писать, как пол подо мной снова затрясло, а за стенками корабля явственно зарокотал гул нагромождающихся льдин. Медвежьему капкану грозила опасность, и трое из нас отправились посмотреть, что там творится. Оказалось, что сжатие происходит на расстоянии пятидесяти шагов от стального троса, которым укреплен капкан, и можно оставить капкан на месте. Нагромождения льда, несмотря на то что в темноте ничего толком нельзя разглядеть, производят жуткое впечатление. Опять начинается сильное сжатие; нужно выйти наверх посмотреть. Едва откроешь дверь, в нее врывается рев водопада. Теперь он грохочет и впереди судна и где-то за кормой. Очевидно, лед сжимает и громоздит по обе стороны полыньи; если ледяные валы сблизятся, они стиснут корабль и он поднимется из воды легко и грациозно, как молодая девушка. С обеих сторон ледяные валы совсем близки от нас. Затрещала снова старая ледяная глыба с левого борта; треск усиливается, и, насколько я могу разглядеть, глыба медленно поднимается. Поперек большой льдины с левого борта судна вскрылась полынья, в ней заблестела черная вода. Сжатие усиливается. Вокруг нас со всех сторон грохот и рев; судно вздрагивает, и я чувствую, что сам медленно поднимаюсь над ледяными барьерами вместе с кормой, на которой стою, созерцая хаос льдов. Ледяные валы походят на исполинских змей, которые извиваются и перевивают огромные свои тела под тихим, усеянным звездами небом, покой которого нарушают лишь мятущиеся, полыхающие языки северного сияния на северо-востоке. И снова мысль о «Фраме» наполняет сердце чувством бодрой уверенности, и я с некоторым презрением смотрю на это бесцельное буйство природы. Вдруг я вспомнил о превосходном термометре, установленном в пробуренном во льду отверстии против левого борта; он теперь находится по ту сторону полыньи и, несомненно, в опасном положении. Я спрыгнул вниз на лед, выбрал место, где можно перескочить через полынью, и стал шарить в потемках до тех пор, пока не нашел льдину, которой было прикрыто отверстие; тяну за шнурок, и — термометр спасен. Довольный, возвращаюсь назад на корабль и спускаюсь в теплую каюту, чтобы мирно выкурить трубку,— как ни прискорбно, приходится сознаться, что этот порок все больше и больше укореняется во мне. С наслаждением прислушиваюсь к шуму за стенками корабля; от него все содрогается, как при сильном землетрясении, а я вот сижу тут и спокойно пишу дневник. Мы чувствуем себя в полной безопасности в наших уютных каютах, и я не могу не подумать с чувством глубокого сожаления о всех тех, кто плавал на плохих кораблях и вынужден был в часы таких сжатий подолгу стоять на палубе в полной готовности при первой опасности покинуть свое утлое судно и искать спасения на льду. Бедный экипаж «Тегеттгофа»— не сладко ему приходилось временами; а у этой экспедиции все-таки был хороший корабль по сравнению со многими другими. Теперь половина двенадцатого, и шум снаружи, кажется, утихает. Странно, что это сильное сжатие происходит именно теперь, хотя луна в последней четверти и прилив сейчас как раз квадратурный 8; это плохо вяжется с нашими прежними наблюдениями. Следует отметить, что третьего дня напор льда наблюдался от 12 до 2 часов пополудни, потом в 2 часа ночи, и теперь мы его наблюдаем от 7 !/2 до 10 '/2 часов вечера. Не играет ли здесь роли какая-нибудь земля? Температура сегодня —41,4°, но ветра нет, и погода, какую мы давно уже не видали,— самая приятная для прогулок здесь, на севере, где в безветрие она кажется почти мягкой. Нет, напор льда еще не окончился. Когда я без четверти двенадцать был на палубе, сжатие опять началось вблизи кормы. Потом стали раздаваться один громовой удар за другим; судно дернулось, затем немного осело, и снова водворилась тишина. Слабое северное сияние». «Воскресенье, 28 января. Странно, что целый день не было сжатия; вечером его тоже нет; лед кажется совершенно спокойным. По торосам видно, что вчера за кормой сжатие происходило довольно сильное. В одном месте вал достиг высоты 6 метров над поверхностью воды *; это раскололось ледяное поле мощностью до 2, 5 метра, и огромные четырехугольные глыбы взгромоздились одна на другую вперемежку с мелкобитым льдом.(* Этот торос мы впоследствии назвали «Великим холмом» (Storhogen). Он сохранился в течение всего дрейфа «Фрама».) В одном месте огромная глыба стала торчком, словно мощный надгробный монумент. За этим ледяным барьером не видно сколько-нибудь значительных разрушений; лишь кое-где наторосило лед, да ледяное поле с левого борта пересекли четыре или пять огромных трещин; они, вероятно, и были причиной треска, который слышался вечером. С правого борта лед тоже во многих местах треснул. Очевидно напор льда шел с С или же ССВ и отличался чрезвычайной силой; образовавшийся за кормой торос один из самых высоких, какие я вообще когда-либо видел. Мне думается, что если бы «Фрам» стоял в том месте, он был бы выжат наверх целиком. Прошел некоторое расстояние на северо-восток, но там никаких следов сжатия не обнаружил. Итак, снова воскресенье. Хорошо, что время проходит так быстро. Настроение неплохое,— должно быть, потому, что беспрерывно движемся на север. По предварительному вычислению сегодняшнего наблюдения, мы уже под 79°50/ северной широты. С понедельника это небольшой шаг вперед, но вчера и сегодня почти штиль, да и вообще ветер слабый; только один или два раза скорость его доходила до 3 метров, остальное время только 1 и 2 метра. Благодаря свету время, пожалуй, пошло быстрее. Свет гонит прочь тоску, несет веру в успех и жажду действия,— мысли устремлены теперь вперед, к лету, к усиленной работе. Вчера после обеда раскачались совершить великое дело: повесили, наконец, как следует картину Мунте «Три принцессы». Следовало сделать это еще при нашем отъезде с родины, да все как-то не хватало энергии для такой сложной работы,— дело ведь шло о том, чтобы вбить в стену целых четыре гвоздя,— и картина то и дело обрушивалась на кого-либо из тех, кому случалось сидеть под ней на диване». «Вторник, 30 января. Послеобеденное наблюдение дало 79°49' северной широты и 134°57' восточной долготы, тогда как воскресное послеобеденное наблюдение дало 79°50' северной широты и 133°23' восточной долготы. Этот поворот на юго-восток не был неожиданным, так как с воскресенья ветра почти не было. Объясняю дело таким образом: когда ветер долгое время дует в одном направлении, он приводит лед в движение и льды мало-помалу сплачиваются; когда же ветер стихает, наступает реакция, и льды движутся в обратном направлении. Подобная реакция, по моему мнению, и была причиной сжатия льдов в субботу. С тех пор не было заметно ни малейшей подвижки льда. По всей вероятности, сжатие отмечает момент прекращения дрейфа. Сегодня ветер дует с юго-востока и востока-юго-востока; вначале слабый, он постепенно доходит почти до силы «мельничного». Снова идем на север; теперь, наверное, перейдем восьмидесятую параллель». «Среда, 31 января. Ветер со свистом проносится над громадными торосами и гонит снег мощными тучами. Вой, шум; небо и лед сливаются воедино. Темно. Мороз кусается, но попутный ветер несет нас на север, «душа поет, играет» ...» «Четверг, 1 февраля. Такая же ветреная погода, как вчера, но совсем мягкая: только — 22° Ц. Метель — точь-в-точь как зимою у нас на родине. Ветер стал несколько слабее и более южным, он дует с ЮЮВ. Теперь, вероятно, уже прошли 80-й градус северной широты и потому сегодня вечером устроили канун празднества: финики, изюм, миндаль и затем стрельба из лука, при которой я имел удовольствие пополнить свой запас сигар». «Пятница, 2 февраля. Сегодня большой праздник в честь достижения 80-го градуса. Начался он тем, что к завтраку подали свежий ржаной хлеб и печенье. Потребовалась продолжительная утренняя прогулка, чтобы запастись аппетитом к обеду. Утреннее наблюдение показало 80°10' северной широты и 132°10' восточной долготы. Ура! Прекрасно плыли! Жаль, что никто не захотел держать пари, которое я предлагал. Обед: суп из бычачьего хвоста, рыбный пудинг, картофель, рыбный паштет, зеленый горошек, турецкие бобы, морошка с молоком и каждому по целому стакану пива. После обеда — кофе и сигары. Можно ли требовать большего. Вечером были вареные груши и персики, медовые лепешки, сушеные бананы, винные ягоды, изюм и миндаль. Праздничный отдых в течение всего дня. Читали вслух записи о дискуссиях по поводу экспедиции, которые велись еще до нашего отъезда, и порой от души хохотали над многими возражениями. Но, тем, кто остался дома, пожалуй, не до смеха, если они перечитывают эти протоколы». «Понедельник, 5 февраля. Сегодня за обедом мы распили последние остатки пива. Печально». «Вторник, 6 февраля. Ясная безветренная погода. Яркая заря над горизонтом на юге, а над нею желтая, зеленая и свет-логолубая полосы; остальное небо глубокого ультрамариново-синего цвета. Стоял утром на палубе и, глядя на это небо, думал: бывает ли небо Италии более синим? Не нахожу. Странно, что эта густая синева обычно появляется вместе с холодом. Быть может, она вызывается воздушными течениями, идущими из северных районов, где воздух еще более сухой и более прозрачный. Окраска неба сегодня такая замечательная, что невольно приковывает к себе внимание. Красные надстройки «Фрама» и белый снег на тенте и мачтах представляют яркий контраст небесной синеве. Лед и торосы в тени, т. е. там, где дневной свет не падает на них непосредственно, кажутся совершенно фиолетовыми. Эта окраска особенно бросается я глаза на покрытых снегом ровных ледяных полях. Температура — 47° и — 48° Ц. В кают-компании температура + 22° и, следовательно, разница с наружной достигает 70°. Все же холода не ощущаешь, даже если выйдешь на палубу, в чем был, т. е. без верхней одежды и без перчаток; можно даже безнаказанно взяться за медную ручку двери или за стальные тросы вант, и — ничего. На глаз, впрочем, холод заметен: дыхание вылетает изо рта густым пороховым дымом; плевок еще налету обволакивается облачком морозного пара. От «Фрама» по направлению тока воздуха тянется над ледяным пространством облако густого тумана, а человека или пса можно обнаружить издалека среди хаоса ледяных глыб и торосов по передвигающемуся вместе с ним столбу пара». «Среда, 7 февраля. Прямо удивительно, до чего непрочная вещь надежда, или, вернее, настроение человеческое. Сегодня утром дул слабый бриз с ССВ, всего 2 метра в секунду, при температуре — 49,6°, и у меня брови сразу же нахмурились и начало казаться безразличным, каким образом мы вернемся домой, лишь бы это было побыстрее. Пока что мне рисуется суша на севере, откуда дуют эти холодные ветры, приносящие ясную погоду, трескучий мороз и ярко-синее небо, и у меня готово заключение, что эта обширная земля должна представлять полюс холода с постоянным максимумом воздушного давления, который вызывает северо-восточные ветры, отгоняющие нас к югу. После обеда становится пасмурно, в воздухе туман, и настроение улучшилось. Наверное будет южный ветер; однако температура еще очень низкая. Но вот и температура повышается, сомнений больше нет: будет южный ветер. Действительно, вечером поднялся ветер с ЮЮЗ, к полуночи он достиг скорости 3,5 метра в секунду, а температура повысилась до — 42° Ц. Это к добру. Скоро мы достигнем 81-го градуса. Земля на севере исчезла. За обедом вчера и сегодня пили лимонный сок с кипятком и сахаром вместо пива. Напиток имел успех. Назвали его вином, и все единодушны в мнении, что он лучше сидра. Вечером производилось взвешивание. Прибавка некоторых в весе продолжает внушать опасения: кое-кто (например, Свердруп, Блессинг, Юлл) приобрел за последние месяцы по два с лишним килограмма; Юлл своим весом — 86,2 кило — завоевал пальму первенства. — Никогда еще в жизни я не весил так много, как теперь,— говорит Блессинг. Вообще по всему фронту у нас «ожирение». Что и говорить,— изнурительная экспедиция. Но и пища наша какова! Сегодняшний обед: бобовый суп из лодыжек, ростбиф «в спальном мешке *», картофель, рис в молоке и брусничное варенье; вчерашний обед: рыба аи gratin с картофелем и французскими бобами, черничный и брусничный крем с молоком.(* Так мы называли мясо, запеченное в маслянистом тесте.) На завтрак у нас был вчерашний свежеиспеченный пшеничный хлеб, сегодня—свежий ржаной хлеб. Да, как я ожидал, ветер вовсю свищет в снастях; верно, разыграется настоящий шторм — применительно к нашим условиям». «Суббота, 10 февраля. С вчерашним ветром ничего толком не вышло. Надеялся, что мы пройдем порядочное расстояние на север, и каково же было разочарование, когда вчерашнее наблюдение показало 79°57' северной широты; значит, спустились на 13' к югу, вместо того чтобы подняться к северу. И плохо же я застрахован от разочарований! Опять тоскливо на душе, и цель опять кажется такой далекой, даже сомнительной. И как нарочно по ночам снится, будто я вырвался из ледяных тисков где-то западнее Исландии. Надежда — слишком утлый челн, чтобы вверяться ей. Сегодня совершил большую поездку на собаках. Все сошло гладко». «Воскресенье, 11 февраля. Утром ездили на двух упряжках. Дело идет хорошо; сани легче, чем я ожидал, скользят по такому снегу. И собаки тянут хорошо: по ровному льду четыре собаки везут двух человек даже по глубокому, наметенному вьюгами снегу». «Вторник, 13 февраля. Вчера совершили далекую поездку на собаках по направлению на юго-запад; сегодня в ту же сторону еще дальше ходили на лыжах. Хорошая прогулка на морозе в — 42°, —44° Ц при пронзительном северном ветре. Природа так прекрасна и чиста, лед ослепительно бел, голубые тени наступающего дня удивительно прелестны на свежевыпавшем снегу, стройные покрытые инеем снасти «Фрама» резко вырисовываются на ярко-голубом небе — и мысли летят домой, вот бы там побегать на лыжах». «Четверг, 15 февраля. Вчера ходил на лыжах к северо-востоку и зашел дальше, чем когда-либо до сих пор. И все же над льдами продолжали маячить высокие мачты нашего судна. В этом направлении лед очень ровный, и я быстро продвигался на лыжах. Сегодня поехал по тому же пути на собаках. Изучаю способы управления ими, чтобы уметь пройти всюду, и не перестаю строить планы на будущее. До чего же все-таки преувеличены все рассказы об ужасах полярного холода! В Гренландской экспедиции мы померзли, и здесь, правда, тоже не теплее — днем держится температура около — 40—42°. Между тем вчера я оделся на прогулку, как всегда: кальсоны, потом короткие брюки, носки, грубошерстные гамаши, зимние носки и лопарские каньги, а на теле обыкновенная рубашка, меховая куртка и куртка из тюленьей шкуры — и вспотел, как мышь. Сегодня я сидел на санях, не шевелясь, а сверх обычной одежды на мне были: тонкие холщовые брюки, шерстяная фуфайка, жилет, исландская вязаная куртка, еще куртка из грубошерстного сукна и куртка из тюленьей шкуры. Я оделся по погоде, чувствовал себя хорошо, но все-таки слегка вспотел. На лицо и вчера и сегодня надевал красную фланелевую маску. Но в ней стало слишком жарко, и пришлось, несмотря на резкий северный ветер, снять ее. Ветер продолжает дуть с севера, по временам со скоростью до 3—4 метров в секунду. Но он, кажется, все-таки не относит нас к югу. Продолжаем держаться приблизительно на 80° северной широты или даже минуты на две севернее. Как это объяснить? Напор льда наблюдается каждый день, но непродолжительный и слабый. Странно, что сжатия опять совпадают с переменой фазы луны. Луна стоит высоко, и, кроме того, у нас теперь дневной свет. Идем навстречу светлому времени года. Скоро покажется солнце, и мы устроим в его честь шумный праздник». «Пятница, 16 февраля. Ура! Меридиональное наблюдение сегодня утром дало 80°01' северной широты; значит, с прошлой пятницы продвинулись на несколько минут к северу, хотя с понедельника постоянно дуют северные ветры. Это нечто совсем удивительное. Быть может,— я предполагаю так, судя по облакам и легкому туману в воздухе,— южнее нас дует южный ветер, который препятствует перемещению льдов в этом направлении? Или же мы, наконец, попали в настоящее течение? Недавно нас, несмотря на южные ветры, относило к югу, а теперь относит к северу вопреки северному ветру — странно. Тут, очевидно, действуют какие-то новые, неизвестные нам силы. Сегодня случилось еще нечто удивительное: около полудня увидели солнце, или, вернее, изображение солнца, так как это было лишь его отражение в воздухе. Своеобразное впечатление производит это яркое пламя, вспыхнувшее над самым краем льда. Судя по восторженным описаниям многих полярных путешественников, первое после полярной ночи появление этого бога жизни должно было вызвать взрыв бурного восторга. Но со мною, однако, этого не случилось. Мы ожидали солнце не раньше, чем еще через несколько дней, и появление его теперь вызвало скорее горестное впечатление, принесло разочарование: ведь нас, стало быть, отнесло назад дальше, нежели мы предполагали. И я с самой живой радостью обнаружил затем, что это еще не могло быть само солнце. Вначале отражение солнца представлялось в виде плоской раскаленной полосы над горизонтом. Затем оно разделилось на две огненные полосы, одна над другой, между ними сохранялось темное пространство. С марса9 я увидел четыре, даже пять огненных горизонтальных линий одну над другой; все одинаковой длины. Это было как бы матовое красное четырехугольное лжесолнце с темными поперечными линиями. Настоящее солнце, согласно сегодняшнему послеобеденному наблюдению над звездами, должно было в полдень находиться на 2°2Г ниже горизонта. Во всяком случае самого солнечного диска мы не сможем увидеть над горизонтом раньше вторника. Виденное сегодня явление — результат рефракции, весьма сильной в этом холодном воздухе. Тем не менее мы отметили сегодняшнее отражение солнца маленьким «праздником солнца»,— за ужином у нас был десерт из винных ягод, бананов, изюма, миндаля и медовых пряников». «Воскресенье, 18 февраля. Вчера ходил на лыжах на восток от корабля и нашел в этом направлении отличную лыжную и санную дорогу. Сначала было довольно трудно пробираться среди торосов и ледяных нагромождений, но затем предо мной раскинулась широкая ледяная равнина, которая простирается, невидимому, на многие мили к северу, востоку и юго-востоку. Сегодня я поехал туда на восьми собаках (езда теперь наладилась превосходно); несколько товарищей сопровождало меня на лыжах... Попрежнему северный ветер. Скучная история; хорошо, что хотя бы погода стоит ясная и светлая. Ходим на лыжах, ездим на собачьих упряжках, читаем научные книги и беллетристику, пишем, ведем наблюдения, играем в шахматы и карты, болтаем, курим, едим и пьем. Но все-таки это проклятая тоскливая жизнь, если она долго будет продолжаться; такой во всяком случае представляется она временами. Когда смотрю на картину, изображающую наш прекрасный домик в блеске вечернего солнца нее, стоящую в саду, то в такие минуты мне кажется невозможным жить долго такой жизнью. Только безжалостные норны 10 могут знать, когда мы снова будем вместе стоять в саду, смотреть на улыбающийся фьорд и чувствовать прелесть жизни. Когда принимаешь все это во внимание, то, говоря по чести, и на самом деле находишь наше положение незавидным. Пребываем теперь примерно на 80° северной широты, а в сентябре были на 79°. Ровно один градус; как выговаривается, так и пишется: всего один градус за пять месяцев. Если будем и дальше продвигаться с такой скоростью, то на полюс попадем через 45 или, скажем, через 50 месяцев, а через 90 или 100 месяцев достигнем 80° северной широты по ту сторону полюса, с вероятным расчетом через 1 или 2 месяца выбраться изо льда и вернуться на родину. В лучшем случае при такой скорости будем дома только лет через восемь не раньше. Вспоминается одна статья проф. Брбггера, напечатанная до моего отъезда. Упомянув о том, что я сажал «для потомства кусты» (деревья в нашем саду), он прибавил: «Кто знает, как длинны будут тени от этих деревьев, пока Нансен вернется?». Да, теперь они гнутся под снегом, но весною оденутся листьями, дадут новые побеги, вырастут... И сколько раз еще это повторится... Только бы тени не стали за это время слишком длинными. О, как угнетает бездеятельность! Ближайшее будущее темно, как ночь вокруг нас; лишь прошедшее и далекое будущее озарены солнцем. Порой кажется, что необходимо уйти из этого мертвенного застоя и найти простор для приложения своих сил. Неужто здесь ничего не может произойти... Разве не может пронестись ураган, чтобы взломать лед и вздыбить его высокими волнами, как открытое море. Пусть попадем мы в беду,— лишь бы закипела борьба, лишь бы двинуться вперед. Всего ужаснее — роль праздного зрителя. Надо иметь вдесятеро большую силу духа, чтобы положиться на свои теории, предоставить решение силам природы, не иметь возможности пальцем шевельнуть для достижения цели — это в десять раз труднее, нежели положиться на одни свои силы,— это легче легкого, когда у тебя пара здоровых крепких рук. Ну вот сижу и горько жалуюсь, как старая баба. Будто я не знал всего этого раньше , отправляясь в плавание. Дело идет ведь ничуть не хуже, чем я ожидал, скорее даже лучше. Куда же девались смелые надежды, расцветавшие навстречу солнцу и дню, где гордые мысли, которые молодыми орлами парили навстречу светлой стране будущего? Они теперь прячутся, как подшибленные вороны, во мраке уныния. Конечно, они вернутся снова с южным ветром. Но до той поры я нуждаюсь в помощи; вытащу-ка я снова из-под спуда одного из древних философов. Вечером опять небольшое сжатие, наблюдение показывает, что дрейф как будто отнес нас на 3' к югу. 11 часов вечера. Напор льда в полынье за кормой. Лед ломается о стенки судна и потрясает его до основания». «Понедельник, 19 февраля. Давно сказано, что ночь всего темнее перед рассветом. Сегодня начался южный ветер, и скорость его достигла 4 метров в секунду. Утром пробурили лед и нашли, что толщина его у бакборта достигла 1,875 метра, а толщина снегового слоя над ним 4 сантиметра. Впереди судна мощность льда равна 2,08 метра, включая 5—6 сантиметров снежного покрова. Прирост льда за целый месяц нельзя назвать большим, если принять во внимание, что температура падала до —50° Ц. И вчера и сегодня мы видели то же отражение солнца; сегодня оно стояло высоко над горизонтом и скорее походило на диск. Некоторые из товарищей утверждают, что видели верхний край самого солнца, а Педер и Бентсен — даже по крайней мере половину диска, не говоря о Юлле и Скотт-Хансене, по мнению которых над горизонтом виднелось солнце целиком. Боюсь, они так давно не видели солнца, что забыли, каково оно с виду». «Вторник, 20 февраля. Сегодня большой «праздник солнца» без солнца. Мы уверены, что увидели бы его, если бы небо у горизонта не затянуло облаками. Но не позволим надуть себя в смысле праздника. Можно будет ведь отпраздновать и еще разок, когда действительно появится в первый раз солнце. Праздник начался утром стрельбой в цель; затем подоспел обед из 3—4 блюд с «фрамовским вином» (лимонный сок); затем сервирован был кофе с «фрамовским печеньем»; вечером мы угощались ананасом, миндальными пирожными, винными ягодами, бананами и конфетами. Потом забрались на койки и ощущали, что слишком много пили и ели, в то время как маленький «штормик» с ЮВ нес нас на север. Сегодня ветряный двигатель был все время в ходу, и если настоящее солнце и не почтило нашего праздника своим присутствием, то и во время обеда и вечером за ужином нас озаряло электрическое солнце. Праздник был отмечен вдобавок большим омовением. Помилуй бог, однако, на что мы в конце концов станем похожи! Многие уж смахивают на откормленных поросят, а округлость двойного подбородка и брюшка у нашего повара Юлла прямо вызывает беспокойство. Наблюдал его сегодня в профиль, это брюшко, честное слово, трудненько будет тащить по льду, случись такая необходимость. Право, пора подумать об уменьшении порций». «Среда, 21 февраля. Продолжает дуть южный ветер. Сегодня выбрал сети, закинутые третьего дня. В самой верхней, висевшей ближе к поверхности, оказались большей частью амфиподы; в сеть Мюррея, висевшую примерно на 94-метровой глубине, набрались различные мелкие ракообразные (Crustacea) и другая мелюзга, настолько сильно фосфоресцировавшая, что содержимое сети, когда я опорожнил ее при свете лампы в камбузе, напоминало огненный сплав. К удивлению, линь, к которому были привязаны сети, указывал на северо-запад, тогда как ветер, по нашим соображениям, должен был сильно относить нас на север. Чтобы выяснить дело, после обеда снова спустил сеть под лед, и линь снова показал прямо на северо-запад и после этого оставался в том же положении до самого вечера. Чем это объяснить? Быть может, мы все же попали в северо-западное течение? Будущее покажет. Если отнести два румба (22!/2°) на неправильность показаний и магнитное склонение, тогда окажется, что течение идет на СЗ. Происходит, очевидно, большая подвижка льда; во многих местах лед вскрылся и образовались полыньи». «Четверг, 22 февраля. Линь, к которому привязана сеть, целый день показывал на запад; теперь, после полудня, он висит отвесно; значит, по всей вероятности, стоим неподвижно. Ветер сегодня ослабел. После полудня наступило совершенное затишье. Потом задул легкий бриз с юго-запада и запада, а вечером установился, наконец, и северо-западный ветер, которого давно опасались. В 9 часов поднялся уже довольно свежий ветер с ССЗ. Произведенное днем наблюдение за Капеллой " указывает, по-видимому, на то, что мы во всяком случае стоим не севернее 80°1Г, и это после упорного почти четырех-суточного южного ветра. Что это значит, черт возьми? Не попал ли лед в «мертвую воду», в которой не может двинуться ни вперед, ни назад? Лед с правого борта за медвежьим капканом вчера слегка треснул. Мощность цельной льдины равняется 3,45 метра, но под нее, кроме того, набился мелкий лед. В трещинах ясно видна резко выраженная слоистость льда, несколько напоминавшая слоистость глетчеров. Нет недостатка и в более грязных или темных слоях, окрашенных живущими в воде коричнево-красными организмами, которые я встречал и раньше. Местами слои обнаруживают прогибы и изломы, подобно геологическим пластам земной коры, что, очевидно, обусловлено горизонтальным давлением льдов при сжатии. Это в особенности заметно в одном месте возле большого ледяного нагромождения, образовавшегося при последнем сжатии. Вид слоев приблизительно такой, как показан на чертеже. Странно видеть, что льдина, мощностью более чем в 3 метра, изогнулась большими волнами, но не взломалась. Это, очевидно, произошло от давления и особенно ясно заметно вблизи торосов, которые придавили льдину своей тяжестью так, что поверхность ее местами оказалась на одном уровне с поверхностью воды; в других местах льдина выдалась из воды на полметра или даже больше; здесь ее выпирает кверху поджатый снизу лед. Все это указывает на чрезвычайную пластичность ледяных полей даже на таком морозе, при котором температура льда у поверхности равнялась —20, — 30° Ц. Во многих местах изгиб слишком велик и льдина дала трещины; их частично занесло рыхлым снегом, и в них легко провалиться,— точь-в-точь, как при переходе через опасные глетчеры». «Суббота, 24 февраля. Дневное наблюдение показало 79° 54' северной широты и 132° 57' восточной долготы. Странно, что нас отнесло так далеко к югу, хотя северный или северо-западный ветер дул всего одни сутки». «Воскресенье, 25 февраля. Впечатление такое, что лед движется теперь на восток. О, я вижу перед собой картины солнечного лета с зеленой листвой и журчащими ручьями. Читаю о жизни на горных пастбищах, о высоких вершинах и становлюсь таким удрученным, расслабленным. К чему думать об этом? Пройдут еще дни и годы, прежде чем я увижу все это снова. Ползем, как улитка, убийственно медленно: но не так уверенно, как она. Мы везем с собой наш дом. Достигнутое сегодня уничтожается завтра. Звезда Лив нас покинула, но звезда родины еще светит в ночи. Вечером играло чудесное сияние густых вишнево-красных оттенков; образовался настоящий шатер из лучей, протянувшихся со всего южного горизонта к короне в зените. Северное сияние — всегда чарующее зрелище!» «Понедельник, 26 февраля. Нас несет на северо-восток. Кружит снежная метель, ветер дует порой со скоростью более 11 метров в секунду. Он воет в снастях, со свистом проносится над ледяными полями. Снег метет так, что в двух шагах ничего не видно. В трубах и вентиляторах завывает ветер, точно мы сидим у себя дома в Норвегии. Крылья нашей мельницы крутились сегодня с такой быстротой, что почти сливались в одно. Вечером вынуждены были совсем остановить двигатель, так как батареи полностью заряжены. Крылья хорошо закрепили, чтобы их не сорвало бурей. Это сильнейший ветер за всю зиму. И если вообще что-либо может взломать лед и погнать нас на север, то лишь такой ветер. Но барометр падает слишком быстро, наверняка скоро опять подует северный ветер. Надежда много раз обманывала нас; она перестала быть эластичной, и ветер больше не производит большого впечатления. С нетерпением жду весны и лета и той перемены, которую они должны с собой принести. Но полярная ночь, страшная полярная ночь, все-таки миновала; пришел день, светлый день. Удивительная вещь — солнечный свет. Прежде мы считали, что у нас день, когда светили угольные лампочки. Теперь же, когда спускаемся с палубы вниз, от дневного света к искусственному, кажется, что ты попадаешь в погреб, хотя тут светят все те же лампочки. И, когда, как сегодня, целый день горел под потолком большой дуговой фонарь, а потом вместо него зажглись угольные лампочки,— разница тоже небольшая». «Вторник, 27 февраля. Дрейфуем на ВЮВ. Пессимизм оправдался. Почти целый день дул сильный западный ветер. Барометр стоит низко, хотя и начал скачками подниматься. Температура самая высокая за всю зиму: максимальная температура сегодня — 9, 7°, в 9 часов вечера — 22°. Температура повышается и падает почти в полном соответствии с барометром, но в обратном порядке. Дневное наблюдение показало приблизительно 80° 1Г северной широты». «Среда, 28 февраля. Сегодня прекрасная погода, почти безветрие, и температура всего лишь от —26° до —30° Ц. На юге облака, так что солнце показывается редко; но теперь удивительно долго бывает светло. Я со Свердрупом ходил днем на лыжах. Это первая послеобеденная прогулка в новом году. Вчера и сегодня пробовали откачивать воду из трюма; мы не ожидали, что воды окажется много, но ее вовсе не оказалось, или, во всяком случае, она не попала в насос, хотя промыли его горячей водой и прочистили солью. Возможно, что вода замерзает вокруг насоса, а быть может, ее все-таки нет вовсе. В машинном отделении вода не показывается уже больше месяца, и в носовом трюме ее тоже нет, по крайней мере, теперь, когда нос судна приподнят сжатием. Таким образом, вода, если она вообще есть, может быть только в большом трюме, в котором заметна небольшая течь. Безуспешность попытки откачать воду, пожалуй, все-таки следует приписать главным образом морозу. Водонепроницаемость судна зависит, таким образом, от холода. Вечером ветер снова подул с ЮЮЗ, и барометр стал падать, обещая попутный ветер; но барометр моих надежд все же не подымается выше своего нормального уровня. Вечером вымылся в жестяной лоханке на камбузе. После ванны, постригшись, чувствуешь себя опять человеком». «Четверг, 1 марта. Стоим почти неподвижно. Прекрасная, мягкая погода, только —19° Ц, небо пасмурно, легкий снежок и слабый ветер. Попытались сегодня измерить лотом глубину, надставив наш пеньковый лот-линь обыкновенным стальным тросом. Но последний оторвался вместе с лотом. Укрепили новый лот и вытравили весь линь длиной в 3475 метров, но дна не достигли. Когда стали выбирать линь, оказалось, что стальной трос опять лопнул. Результат таков: дна мы так и не нащупали, а два свинцовых лота, каждый по 50 килограммов, отправили его искать. Бог весть, дошли ли они все-таки до дна. Честное слово, Бентсен прав, когда говорит, что земная ось уходит в бездонную дыру, а мы ищем в этой дыре дно». «Пятница, 2 марта. Щенята, пребывавшие до сих пор в навигационной рубке, порядком там набедокурили,— изгрызли ящики с приборами Скотт-Хансена, судовые журналы и пр. Вчера их в первый раз вывели на палубу, а сегодня они пробыли там все утро. Они проявляют большую любознательность, исследуя в этом новом для них большом мире все окружающие предметы и особенно внутренность всех собачьих будок». «Суббота, 3 марта. Стоит раскрыть книгу, и я сразу же нахожу что-нибудь уводящее мысли в живой мир, в родной дом. Все, все напоминает мне о нем, влечет к нему. Предо мной встают родные картины, в которых столько красоты и столько грусти. Очень мудрым человеком был тот, кто сказал: «Если есть что-нибудь прекраснее природы, прекраснее искусства, прекраснее науки, так это человек, который не падает духом в несчастье». Но прекраснее всего — родимый дом...» «Воскресенье, 4 марта. Продолжаем дрейфовать на юг; сегодня тоже дует ветер с северо-запада, хотя и не с той силой. Я уже думал, что мы окажемся далеко на юге, но сегодняшнее дневное наблюдение показало 79° 54' северной широты. Следовательно, в последние дни, перед тем как задул этот ветер, мы, должно быть, хорошо подвигались на север. Вчера и сегодня неприятная погода: холодновато, —37° и —38°, да еще при скорости ветра до 11,5 метра в секунду. Замечательно, что теперь северные ветры постоянно приносят холод, а южные тепло. В начале зимы было наоборот». «Понедельник, 5 марта. Свердруп и я предприняли большую прогулку на лыжах на северо-восток. Лыжный путь отличный; ветер хорошо распорядился — засыпал, насколько позволило скудное количество материала, и сравнял все ледяные нагромождения». «Вторник, 6 марта. Совсем ни с места. Тяжелый выдался день: температура от — 44° до — 46°, а скорость ветра свыше 5,8 метра в секунду. Превосходный случай обморозить лицо и руки; двое не преминули этой возможностью воспользоваться. Ветер все время с СЗ. Я начинаю проникаться тупым безразличием к ветру. Сфотографировал сегодня Иохансена за измерением скорости ветра у анемометров, а он, позируя, успел отморозить себе нос. Вечером опять всеобщее взвешивание. За взвешиванием следят с большим интересом: любопытно знать, прибавил ли в весе каждый или сбавил. Большинство на сей раз действительно несколько потеряло в весе, хотя щеки у всех по-прежнему красные и круглые. Быть может, причина некоторой потери в весе — переход с пива на лимонный сок. Один Юлл неутомим,— снова прибавил на 400 граммов. Доктор, впрочем, тоже не очень отстает: 300 граммов на этот раз. Плохо ему тут приходится, бедняге,— хоть бы один пациент! С отчаяния у него самого заболела голова, но ему не удалось донести эту головную боль до следующего дня. В последнее время он занялся изучением собачьих болезней, в надежде, что профессия ветеринара окажется более выгодной». «Четверг, 8 марта. Дрейфуем к югу. Сегодня мы со Свердрупом на лыжах хорошо пробежались на север и на запад. Ветер стих, лыжный путь после ветра великолепный. Мы летели, как гонимый ветром пух чертополоха, и брали без труда самые трудные ледяные барьеры. Прекрасная погода, всего — 39° Ц. Но вечером стало гораздо прохладнее: — 48,5° при скорости ветра от 5 до 8 метров. При такой погоде возиться наверху, поднимая или убирая крылья ветряного двигателя,— работа не из приятных, расплачиваемся потрескавшимися ногтями, а порой и побелевшими щеками. Но делать эту работу надо, и она делается. Все эти дни мы богаты «мельничным ветром», и электрический свет не гаснет у нас третью неделю. Жаль только, что ветер все время северный или северо-западный. Бог весть, когда этому будет конец. Неужели там, на севере, земля! Нас безобразно относит все время на юг. И трудно сохранять надежду; но поживем — увидим. После долгого покоя «Фрам» днем сегодня снова получил здоровый толчок. Взломался и нагромоздился лед в полынье впереди судна. Собственно говоря, нам и следовало ожидать сжатия с наступлением новолуния; но мы уже отвыкли следить за приливной волной, так как последнее время она мало давала знать о себе. Вообще же с приближением равноденствия сжатия должны усилиться». «Пятница, 9 марта. Линь планктонной сети сегодня утром слегка отклонился к юго-западу; а линь с головкой сыра, спущенного сажени на две под лед, чтобы он оттаял, показывает обратное направление. Не работает ли тут, наряду с ветром, южное течение?.. Гм, из этого что-нибудь да выйдет. Или, может быть, это только приливо-отливные явления. Упорно держится северный ветер. Он безостановочно несет к югу. Так вот какую перемену принес нам март со своим равноденствием! Уже более двух недель дуют северные ветры. Не могу дальше скрывать от самого себя, что начинаю впадать в уныние. Медленно, но безжалостно рушится одна надежда за другой — так разве не вправе человек погрустить? Разумеется, я невыразимо стосковался по дому, и неизвестно, приближаюсь ли я к нему или удаляюсь от него, но во всяком случае неутешительно видеть, что осуществление твоих планов отодвигается и отодвигается, а быть может, они и вовсе потерпят крушение из-за убийственно медленного, однообразного дрейфа. Природа безучастно совершает свой древний тысячелетний кругооборот; зима сменяется весной, весна уступает место лету, а мы продолжаем блуждать в хаосе дерзких планов и разбитых надежд; при каждом повороте колеса судьбы наверху оказывается попеременно то одна, то другая сторона обода. Но воспоминания нежной рукой шевелят свои звучные серебряные струны то сильно, как бушующий водопад, то тихо и плавно, как замирающие вдали звуки рога. Гляжу на этот пустынный ледяной ландшафт, на его равнины, возвышенности, долины; гляжу, как солнце льет свой живительный свет и на ледяные поля, и на торосы, а между ними неподвижно лежит плененный «Фрам». Когда же ты, прекрасный, гордый корабль, снова поплывешь свободно в открытом море? «Ich schau' dich an, und Wehmulh Schleicht sich in's Herz hinein» *.(* Так назывались легкие верхние брюки из тонкой, но плотной хлопчатобумажной ткани, служившие защитой от снега и ветра.) На этих ледяных массивах, дрейфующих по неведомым путям, так долго были сосредоточены мысли жалкого человека, что он сумел, наконец, заинтересовать ими целый народ, который дал ему возможность проникнуть в этот край. Но, быть может, народ этот нашел бы лучшее применение для своей энергии и готовности к жертвам. К чему они? Да, если только расчеты были правильны, то эти ледяные громады, с которыми никто не может бороться, окажутся превосходными союзниками; но если в расчеты вкралась ошибка, то дело плохо. А часто ли расчеты оказываются безошибочными? Но если бы я сейчас оказался свободен? Я бы немедленно начал все сызнова, пошел бы тем же путем. Нужно терпеть, не сдаваться, пока не научишься рассчитывать правильно. Я смеюсь над цынгой — нет в мире лучшего санатория, нежели мы нашли здесь. Я смеюсь над стихийной силой льдов — мы живем в неприступной крепости. Я смеюсь над морозом — он ничто. Но над ветром я не смеюсь: — ветер — все, его не покорить ничьей воле. Но к чему вечно мучить себя мыслями о будущем? К чему терзаться вопросом — несет ли нас вперед или назад? Отчего не дать дням течь спокойной рекой? Время от времени ведь попадаются быстрины, которые немного убыстряют время. Как удивительно устроена жизнь! Вечное стремление вперед, все вперед, вперед... Куда? А потом приходит смерть и обрывает нить прежде, чем цель достигнута... Сделал сегодня на лыжах большую прогулку. На небольшом пространстве к северу много вновь образовавшихся трещин и торосов, через которые довольно трудно переходить. Однако терпение преодолевает все, и я вскоре выбрался на обширную равнину, по которой идти превосходно. Правда, довольно холодно: — 47° и — 48° при пятиметровой скорости северо-восточного ветра, но он не очень чувствителен, наоборот, свеж и приятен. На мне была надета обыкновенная одежда, приблизительно такая же, какую я ношу дома, да сверх того куртка из тюленьей шкуры и парусиновые штаны, а также полумаска для защиты лба, носа и щек. Сегодня сжатие происходило в различных направлениях. К нашему удивлению, измерение высоты солнца вчера в полдень дало 79° 45' северной широты. Значит, за четыре дня, с 4 марта, нас отнесло к югу всего на 9'. Этот медленный дрейф вопреки сильному ветру просто удивляет. Быть может, и впрямь там на севере земля? Я все больше и больше склоняюсь к такому заключению 12. Существование земли на севере сразу объяснило бы также, почему мы не продвигаемся дальше на север и почему так медленно движемся к югу. Но, быть может, объяснение следует искать в том, что сжатия сплотили льды и они затем смерзлись в одну компактную, мощную и тяжелую массу. Меня удивляет, что здесь так часты северо-западные ветры и почти незаметны северо-восточные — как раз обратно тому, чего можно было ожидать в связи с вращением Земли. Следовало бы ожидать, что ветры будут дуть с юго-запада и северо-востока, между тем они дуют все время с северо-запада и юго-востока. И я просто затрудняюсь найти этому — во всяком случае северо-западным ветрам — сколько-нибудь удовлетворительное объяснение, если там на севере нет земли. Не простирается ли Земля Франца-Иосифа дальше к востоку или северу, или не идет ли от нее в этом направлении цепь островов? В этом нет ничего невозможного. Когда австрийцы проникли на север, они попали в полосу преимущественно северо-восточных ветров; у нас же здесь северо-западные. Быть может, основная масса суши лежит на севере, как раз посредине между их меридианом и нашим? С трудом верится, чтобы эти удивительно холодные ветры с севера возникали над покрытым льдами морем. Да, если там действительно есть земля и мы дойдем до нее, всем горестям пришел бы конец. Но никто не знает, что несет будущее в своих недрах — и лучше, быть может, что не знает». «Суббота, 10 марта. Линь показывает дрейф к северу. Ветер сегодня после обеда задул хотя и слабо, но с юга. Как всегда, это помогает избавиться от мрачных мыслей. Я снова в хорошем расположении духа и могу предаться счастливым грезам о большой и высокой земле на севере, с горами и долами, где мы будем, сидя у подножия отвесной горы, греться на солнце в ожидании прихода весны. А затем по материковому льду доедем на санях до самого полюса». «Воскресенье, 11 марта. Лыжная прогулка на север. Температура — 50°, и ветер свыше 3 метров с ССВ. Тем не менее особого холода не ощущаешь. Прозябли лишь ноги и живот, так как никто на этот раз не надел «ветряных брюк» * и вообще наша нижняя одежда ничем не отличалась от обыкновенной: обычные брюки и шерстяные кальсоны на ногах, а на теле рубашки и куртки из волчьего меха или же обыкновенные шерстяные костюмы с легкой верхней курткой из тюленьей шкуры. В этот раз у меня впервые в жизни замерзли ноги, в особенности колени и повыше колен. У других тоже озябли ноги; но надо принять во внимание, что мы ведь шли долго против ветра. Как только немного растерли себе ноги, они живо согрелись; но если бы не обратили на них внимания вовремя, то последствия могли быть серьезными. Вообще же погода не показалась очень холодной; наоборот, нашли ее весьма приятной, и я убежден, что будь мороз еще десятью, двадцатью, даже тридцатью градусами крепче, то и это не показалось бы нам ужасным. Прямо удивительно, насколько притупляется чувствительность к холоду! Бывало, дома, выйдя в двадцать с лишним градусов мороза, я считал, что на улице пронизывающий холод, хотя бы и стояла совершенно тихая погода. Но здесь я не чувствую холода, выскакивая одетым по-домашнему на мороз в пятьдесят градусов да еще с ветром. Когда сидишь дома в тепле, всегда создается преувеличенное представление об ужасах холода. А он вовсе не так ужасен. При морозе все чувствуют себя прекрасно, хотя бывает, конечно, что иногда, если поднимется слишком сильный ветер, кто-нибудь погуляет несколько меньше обычного или просто откажется от прогулки; но случается это только с теми, кто вышел чересчур легко одетым, без зимней экипировки. Вечером температура —51,2° при ветре с ССВ 4,4 метра з секунду. На юге сильное северное сияние. И заря рдеет на небе даже в полночь». «Понедельник, 12 марта. Медленный дрейф на юг. Предпринял дальнюю прогулку на лыжах к северу. Надел «ветряные штаны», но опять в них было почти жарко. Утром —51° и северный ветер почти 4-метровой скорости; к полудню стало на несколько градусов теплее. Северный ветер свежеет, барометр опять поднялся, а я-то думал, что ветер должен перемениться. И это посылает нам март, на который я так надеялся. Теперь надо ждать лета. Скоро минет полугодие дрейфа; уходя, оно оставит нас приблизительно на том самом месте, где и нашло нас». «Среда, 14 марта. Вечером собаки вдруг подняли лай, и мы решили, что это медведь. Свердруп и я взяли ружья, отвязали Уленьку и Пана и отправились. Было еще довольно светло, л, кроме того, всходила луна. Лишь только собаки оказались на льду, как понеслись, словно две ракеты, к западу, и мы едва поспевали за ними. Перепрыгивая через трещину, я провалился одной ногой выше колена в воду. Насквозь, как это ни удивительно, не промок, хотя на мне и были только финские кань-ги да грубошерстные гамаши. Но при этом морозе (— 39°) вода замерзает на холодной ткани раньше, чем ей удается пройти сквозь нее; снаружи образуется ледяной панцырь, который даже греет тело. У одной из дальних полыней обнаружилось, наконец, что собаки почуяли совсем не медведя, а тюленя или моржа; в нескольких местах на молодом льду виднелись круглые отдушины, через которые эти животные выбираются на поверхность. Удивительно острое чутье у собак: отдушина находилась по крайней мере в 1000 метров от корабля, и к тому же зверь высовывал из воды лишь кончик носа. Пошли назад на судно за гарпуном, но, вернувшись обратно, не видели даже тени зверя, хотя несколько раз прошлись взад и вперед вдоль полыньи. Тем временем Пан в своем задоре подошел слишком близко к краю полыньи и провалился в воду. Лед был настолько высок, что собака никак не могла без посторонней помощи выкарабкаться, и, если бы я ее не вытащил, она бы, пожалуй, утонула. Теперь Пан лежит у нас в кают-компании, сохнет и отдыхает. Интересно, что, пробыв довольно долго в воде, пес, однако, не вымок насквозь; подшерсток его густой шубы сух и тепел. Для собак вообще праздник попасть сюда вниз, где им не часто доводится бывать. И уже попав, они все каюты обегают, все углы обнюхают и лишь после этого, отыскав уютное местечко, улягутся. Погода прекрасная — почти штиль, мерцание звезд и лунный свет. На севере — вечерняя заря. На юге горит северное сияние, похожее на пламенные пылающие языки — копья, оно развевает по ветру серебряное покрывало, пышные складки которого расшиты красными брызгами. Эти причудливые ночные зрелища всегда пленительно новы и всегда чаруют душу волшебными чарами». «Четверг, 15 марта. С утра —41,7°; в 8 часов вечера —40,7°; в середине же дня несколько теплее: в 12 часов —40,5°, а в 4 часа дня — 39°. Солнце как будто начинает забирать силу. Удивительные животные — эти собаки. Вечером им, видимо, стало жарко в конуре — четыре или пять вышли оттуда и улеглись на палубе. При 50-градусном морозе они, напротив, большей частью забиваются в конуры и внутри возможно плотнее жмутся одна к другой. И на прогулки их тогда трудно выманить; они предпочитают лежать где-нибудь на солнце, с подветренной стороны судна. Теперь же и им погода кажется мягкой, и они не прочь побегать; сегодня нам легко было сманить их с собой на прогулку». «Пятница, 16 марта. Последнее время Свердруп был занят изготовлением парусов для наших шлюпок. С утра дул легкий юго-западный ветер, и мы испытали один из этих парусов на паре связанных между собой нарт. Они превосходно пошли под парусами; чтобы пустить нарты в ход, вовсе не нужен сильный ветер. Если придется возвращаться обратно по льду, паруса очень помогут». «Среда, 21 марта. Наконец, наступила перемена; поднялся ветер с юго-востока, и нас снова несет на север. Весеннее равноденствие позади, а мы ни на один градус не подвинулись к северу со времени осеннего равноденствия. Интересно, где застанет нас следующее равноденствие? Окажемся южнее, и победа наша будет под сомнением; если же окажемся севернее, борьба будет выиграна, пусть хоть и не скоро еще. Возлагаю надежды на лето, оно должно принести перемену. Открытая вода, по которой шли на парусах в прошлом году, не могла возникнуть только от таяния льда: она, несомненно, образовалась в результате действия ветров и течений. А ежели лед, в котором мы теперь затерты, относит так далеко на север, что открывается место для этой свободной ото льда воды, то с его помощью должны пройти добрую часть нашего пути. Правда, можно полагать, что лето с холодным Полярным морем на севере и теплой Сибирью на юге принесет преимущественно северные ветры. Это наводит на некоторые сомнения, но, с другой стороны, к западу от нас — теплое море; оно может пересилить. Кроме того, «Жаннетту» ведь несло на северо-запад. Замечательно, что, несмотря на западные ветры, нас не относит на восток. Крайняя наша долгота была только 136° восточной». «Великий четверг, 22 марта. Попрежнему сильный юго-восточный ветер, хорошо дрейфуем на север. Настроение поднимается. В снастях свистит ветер, словно сама богиня победы шумит в воздухе крылами... Утром одного из щенков схватили вдруг судороги: с пеной у рта он, как бешеный, кусал все, что ему попадалось. Припадок кончился столбняком, и мы вынесли беднягу на лед. Он запрыгал вперед, как жаба, с неподвижно вытянутыми лапами, закинув кверху шею и голову и выгнув седлом спину. Я испугался, что это бешенство или какая-нибудь другая заразная болезнь, и тут же пристрелил его. Это, быть может, было несколько опрометчиво; едва ли могла проникнуть к нам сюда какая-нибудь зараза. Но что бы такое могло с ним случиться? Эпилепсия? Несколько дней назад меня испугал другой щенок, который вдруг начал кружить на месте в навигационной рубкз и лаял, как бешеный. В конце концов он спрятался между стеной и ящиком. Это наблюдали и другие товарищи. Потом он снова стал вести себя вполне нормально, и в последние дни мы ничего необычного за ним не замечали». «Страстная пятница, 23 марта. Полуденное наблюдение дало 80° северной широты. За четверо суток прошли на север такое же расстояние, какое проходили за три недели или даже больше при дрейфе на юг. Это уже утешительно. Удивительно быстро светлеют ночи. Теперь даже самые яркие звезды видны на бледном небе лишь в полночь». «Суббота, 24 марта. Канун пасхи. Сегодня весенний свет проник, наконец, в нашу кают-компанию. Огромная перемена. Всю зиму палубный иллюминатор был, для защиты от холода, закидан снегом, и вдобавок вокруг него разместились собачьи будки. Теперь мы сбросили снег на лед, а стекла иллюминатора протерли и вообще привели в порядок». «Понедельник, 26 марта. Солнце поднимается, заливая светом ледяную поверхность. Идет весна, но меня она не радует. Здесь все так же пустынно и холодно, как и прежде; зябнет душа. Еще семь лет такой жизни или, скажем, только четыре... Что станется с моей душой за это время? А о н а?.. Я не смею думать о будущем. Что будет там, дома, если год за годом будут проходить и никто не вернется? Нет, у меня просто болезненное состояние, я знаю. Но это бездеятельное безжизненное однообразие давит и гнетет человека. Никакой борьбы, никакой возможности борьбы. Все так тихо и мертво, застыло, окоченело под ледяным покровом... Я чувствую, что душа у меня леденеет. Чего бы я ни дал за один день борьбы, за мгновение серьезной опасности! Приходится выжидать. Надо еще посмотреть, каков будет дрейф. Если он примет неверное направление, я сожгу за собой все мосты, все силы положу на поход прямо по льду к северу. Тогда наступит время действия. Иного выхода не вижу. Это будет рискованный поход; дело пойдет, пожалуй, о жизни или смерти. Но разве у меня есть выбор? Недостойно мужчины поставить себе цель и отступить перед решительной битвой. Есть лишь один путь, и он называется — вперед... «Fram!» «Вторник, 27 марта. Нас опять относит к югу; ветер северный. Наблюдение в полдень показало 80°4' северной широты. Но стоит ли так падать духом? Я слепо уперся в одну точку, думая без конца о том, чтобы пробиться в Атлантический океан через полюс. Но ведь главная наша задача — исследовать неизвестные полярные страны. Разве мы здесь не приносим пользы науке? Мы привезем с собой домой ценный запас наблюдений из этой страны, которая теперь совсем мало известна. Все остальное — вопрос тщеславия. «Люби не столько победу, сколько истину». Смотрю на картину Ейлифа Петерсена «Сосновый бор» и сам переношусь в такой лес. Как он дивно прекрасен весной в своем полумраке и грустном безмолвии высоких стволов! Чувствую, как бесшумно и мягко уходит моя нога во влажный мох, слышу, как падают капли с ветвей, на которых тают последние снежные комья. Бегут весенние ручейки, пенятся и журчат в расщелинах и камнях, неся желтобурую воду; пахнет мхом и хвоей, и над тобой покачиваются в голубом небе темные вершины сосен, шумят, изливая весеннему ветру свою вечную шумящую тоску. Под их сенью душа раскрывается без боязни, и лесная роса освежает ее. Ты, суровый сосновый лес, единственный поверенный моего детства; от тебя я научился понимать глубочайшие звуки природы, их дикость, их меланхолию!.. Ты дал тон всей моей жизни... Один в глубине леса, возле тлеющих угольев моего костра, на краю безмолвного мрачного лесного болота, под хмурым ночным небом. Как я бывал счастлив тогда, наслаждаясь великой гармонией природы!». «Четверг, 29 марта. Удивительная перемена произошла здесь внизу — и потому лишь, что сюда проник дневной свет. Теперь, когда выйдешь к завтраку и видишь, как день струится сквозь стекло иллюминатора, чувствуешь, что действительно наступило утро. Усердно работаем. Шьем паруса для шлюпок и саней. Надо приладить большие новые крылья к ветряному двигателю, чтобы он мог действовать при любой погоде. Ах, если бы мы могли дать и «Фраму» такие же крылья! Куем ножи, остроги для медведей, которыми нам, пожалуй, никогда не пользоваться, медвежьи капканы, в которые не попадется, пожалуй, ни один зверь, топоры и многие другие, не менее полезные вещи. У нас действует большая фабрика деревянной обуви и заново основана гвоздильная фабрика. Единственные акционеры этого предприятия — Свердруп и кузнец Ларе, «Король Урагана», как мы его прозвали, потому что он всегда врывается, как ураган. Продукция отличная, и берут ее нарасхват, так как весь запас мелких обойных гвоздей давно иссяк, а пора самая горячая: подбиваем санные полозья нейзильбером 13. Кроме того, у нас есть фабрика лыжных ремней, столярная и жестяная мастерские; последняя сразу занялась ремонтом ламп. Затем доктор — за неимением пациентов — открыл переплетную мастерскую, в которой сильно нуждается библиотека «Фрама»; книжное богатство ее, особенно некоторые ходовые книги, находящиеся в постоянном обращении, порядком поистрепаны. У нас есть также кожевенная и парусная мастерские, фотоателье и многое другое. Самым обширным производством отличается, впрочем, фабрика «дневников»; в этой работе участвуют решительно все. Короче говоря: нет такой вещи между небом и землей, которой бы у нас не могли изготовить,— за исключением попутного ветра. Все мастерские безусловно заслуживают лестной рекомендации: «Честное серьезное отношение к делу, солидная работа, сдача в срок — по мере готовности — и удобство». В последнее время промышленная деятельность пополнилась новой отраслью, так как фирма «Нансен и Амунсен» основала фабрику нот. Картонные ноты для органа угрожающе пострадали от сырости и частого употребления, и по этой причине мы в течение всей зимы испытывали музыкальный голод. Вчера, наконец, мои старания вытравить ноты на цинковой пластинке увенчались успехом. Дело пошло великолепно, и теперь опять будем наслаждаться музыкой — и серьезной и легкой; снова в нашем зале зазвучат бурные мелодии органа на радость и в поучение всем. Вальс способен вдохнуть новую жизнь во многих из обитателей «Фрама». Я жалуюсь на иссушающее однообразие окружающей обстановки. Но в сущности я не прав. Все последние дни над снежными буграми сияет ослепительное солнце. Сегодня метель и ветер; «Фрам» окутан облаками взвихренной белой пыли. Скоро опять выглянет солнце, и необъятный ледяной простор засверкает, как прежде. А сколько раз совершенно неожиданно для себя я замирал на месте, очарованный редким великолепием вечерних красок. Ледяные хребты, покрытые глубокими сине-фиолетовыми тенями на фоне огненно-красного неба: это настоящая поэма красок, столь дивной красоты, что навсегда и неизгладимо запечатлевается в памяти. А эти белые ночи, полные грез, как много говорят они нам, северным жителям, как много нам напоминают. Я вижу раннее весеннее утро, когда входишь в лес, спеша на ток тетеревов при матовом блеске звезд, гаснущих на небе, и бледном серпе луны, повисшем над макушками деревьев. Краски рассвета здесь на севере вызывают в памяти весеннее утро на родине в лесу. Голубая дымка облаков над полоской зари кажется свежим утренним туманом над топкими болотами; темные низкие облака на тёмнокрасном фоне походят на отдаленные горные кряжи. Здешний день своей застывшей строгой и мертвенной белизной не манит взора, но вечером и ночью оттаивает сердце страны льдов, и она погружается в печальные грезы, в сумеречных красках чудится ее заглушенный тоскливый плач. Скоро эти краски пропадут, у нас не будет этих вечеров — бесцветное солнце будет однообразно колесить день и ночь, ночь и день по вечно голубому небу». «Воскресенье, 1 апреля. Сильный восточно-юго-восточный ветер, доходящий до 10 метров. Под вечер, когда я вышел на палубу, мне показалось, что крылья ветряного двигателя вертятся чересчур быстро. Сильный порывистый ветер гнал их так, что едва можно было различать; сразу отдал приказ зарифить, поубавить паруса у нашей мельницы. Но пока ребята, прикурнувшие после обеда, выбрались из своих коек, мотор вдруг разом остановился. Мы наверх — одно крыло сломалось. Сдал винт во внутреннем креплении, крыло ударилось о стойку, выбило из нее кусок, сломалось само и отломало большой кусок приводного колеса, на котором был укреплен тормоз. Обломок крыла вышвырнуло, как из ружья, на лед. Починить его — дело сложное, но совершенно необходимое, и вся наша надежда теперь на кузнеца Ларса». «Пятница, 6 апреля. Сегодня должно было произойти событие, которого мы ожидали со жгучим нетерпением: ожидалось солнечное затмение. Скотт-Хансен ночью вычислил, что затмение начнется в 12 часов 56 минут. Предстояло как можно точнее проследить за ним, чтобы проверить наши хронометры. Для большей уверенности заблаговременно установили инструменты — большую зрительную трубу и большой теодолит — и тотчас стали наблюдать за солнцем. Скотт-Хансен, Иохансен и я по очереди дежурили у приборов, каждый по пять минут, не спуская глаз с края солнца и ожидая, когда на его нижней западной стороне появится темная тень; второй наблюдатель следил за стрелками часов. Битых два часа провели мы таким образом, и ничего не произошло. Но вот стал приближаться волнующий момент, когда, согласно вычислениям, должна была появиться тень. Перед большим телескопом сидел как раз Скотт-Хансен; сначала ему почудилось, что у самого края солнца затрепетало что-то, но лишь 33 секунды спустя и он и Иохансен в один голос крикнули: «Есть». Часы показывали 12 часов 56 минут 7,5 секунды. Затмение началось всего на 7,5 секунды позже, чем следовало его ожидать по нашим вычислениям. Это было для всех нас, и особенно для Скотт-Хансена, громадным удовлетворением: стало быть, хронометры наши в полном порядке 14. Мало-помалу солнце заметно тускнело, а мы отправились вниз пообедать. В 2 часа дня затмение достигло своего максимума, и даже внизу, в кают-компании, можно было заметить, как уменьшился дневной свет. После обеда наблюдали заключительный момент затмения, когда темный диск луны оторвался от края солнца». «Воскресенье, 8 апреля. Вчера утром, когда я подумывал уже, что пора вставать, послышались вдруг быстрые шаги наверху: по шканцам пробежал человек, вслед за ним второй. Что-то в этих шагах заставило меня невольно подумать о медведе. Я хотел было вскочить с постели, но остался лежать, прислушиваясь, не раздастся ли выстрел. Нет, ничего не слышно— п я снова погрузился в дремоту. Вдруг в кают-компанию ворвался Иохансен, крича, что у большого тороса за кормой лежат два полумертвых или убитых медведя. Он и Мугста стреляли в них, но не хватило патронов. Несколько человек схватили ружья и бросились к выходу. Я накинул на себя одежду и тоже выбежал. Медведи удрали. Было видно, как несколько человек гнались за ними по льду. Пока я надевал лыжи, люди вернулись, чтобы одеться для этой погони потеплее. Я пустился бежать по ледяным полям и буграм со всей быстротой, какую только мог развить. Вскоре напал на след, отмеченный каплями крови. Это шла медведица с детенышем. Так как думали, что они тяжело ранены,— медведица после первой пули Иохансена несколько раз падала,— то я решил, что настигнуть их — дело нетрудное. Впереди бежали по следу собаки. Я несся быстро по направлению на северо-запад, судно постепенно исчезало за горизонтом, а меня на солнце все сильнее прошибал пот. Впереди и позади сверкала снежная равнина, утомляя глаз бесконечной белизной. Медведей все не видно было. Собаки старались уничтожить всякую надежду настигнуть зверя; они достаточно горячились, чтобы спугнуть зверя, но совсем не проявляли желания догнать его. Поднялся туман и окутал вокруг все, за исключением медвежьих следов, которые продолжали по-прежнему указывать путь вперед; затем туман рассеялся и солнце засияло так же ярко, как и раньше. Мачты «Фрама» давно исчезли за горизонтом, а я все бежал. Мало-помалу меня стали донимать усталость и голод,— в спешке я даже не позавтракал. Пришлось с кислой миной повернуть домой без медведей. На обратном пути мне попалось замечательное ледяное нагромождение. Высотой оно превышало двадцать футов (мне, однако, не удалось измерить его до самой вершины); самая середина, вероятно, при каком-либо сжатии обрушилась, а остатки образовали великолепную триумфальную арку, которая белизной превосходила мрамор и на которой изумительно сверкало солнце. Не в честь ли моего поражения была воздвигнута эта арка? Я влез на нее, чтобы посмотреть, где стоит «Фрам»; но пришлось еще пройти порядочное расстояние, прежде чем над краем льда показалась мачта. Только в половине шестого вернулся на корабль усталый, изголодавшийся после почти целых суток поста и длительного, совершенно неожиданного моциона. Ну, и вкусной же показалась мне еда! Во время моего отсутствия несколько человек потащились за мной на санях, чтобы привезти медведей, которых я убью. Но едва они дошли до места, где происходило первое сражение, как Иохансен и Блессинг, находившиеся впереди, увидели двух новых медведей, выскочивших из-за тороса невдалеке от них. Началась новая погоня. Иохансен пустился вдогонку на лыжах, но п с ним случилось то же, что со мной; впереди бежали собаки, которые гнали медведей, и Иохансен никак не мот приблизиться к ним на выстрел. Словом, результаты его охоты не лучше моих. Изменило, что ли, нам счастье? Я так кичился тем, что еще ни разу ни один медведь, за которым мы гнались, не уходил от нас, а сегодня! Удивительно, что нас в один день удостоили посещением целых четыре медведя, после того как их не было слышно и видно в течение трех месяцев. Не означает ли это чего-нибудь? Или мы приближаемся к земле, которую я ожидаю встретить на северо-западе? В воздухе тоже чувствуется какая-то перемена; наблюдение позавчера вечером дало 80°15' — это самая северная широта, какой мы до сих пор достигали». «Вторник, 10 апреля. Днем задул «мельничный ветер» с СВ, и на нас снова льется электрический свет. В субботу вечером после недельной работы ветряный двигатель был исправлен. Колесо благодаря искусству Петтерсена основательно реставрировано; сломанное крыло починено и вообще крылья значительно укреплены. Стойки точно проверены, и теперь вряд ли какой-нибудь ветер страшен нашей мельнице». «Воскресенье, 15 апреля... Итак, половина апреля. Какое веселье, какая радость жизни звучит в этом слове! И разом встают в памяти картины весны. В эту пору люди широко распахивают навстречу весеннему воздуху и солнцу двери и окна домов, сметают накопившуюся за зиму пыль. В эту пору человеку не сидится ка месте; тянет его на волю, он должен выйти, вдохнуть запахи леса, лугов, свежевскопанной земли, полюбоваться фьордом, освободившимся ото льда и сверкающим на солнце. Какой неистощимый источник наслаждений пробуждающейся природой несет с собой апрель! Но не здесь, не здесь. Правда, и тут солнце светит долго и сильно, но не над лесами, полями, горными лугами; повсюду лишь ослепляющая белизна свежевыпавшего снега. Здесь апрель никого не манит выйти из зимней берлоги. Здесь он — не время переворотов. Если они и придут, то позже, значительно позже. Время течет также однообразно; я не испытываю весенних желаний и беспокойства и продолжаю, как улитка в раковине, сидеть за своими занятиями в каюте. День за днем я погружен в мир микроскопа, забывая и время и место. Изредка только покинешь потемки и выйдешь для короткой экскурсии наверх к свету; день светит вокруг, и душа невольно приоткрывает крохотное окошечко навстречу солнечному теплу и радости жизни; но потом снова уходишь в свой погреб — за работу. Прежде чем забраться в постель, я должен снова пройтись по палубе. Еще недавно в это время день уже исчезал, на небе слабо мерцало несколько одиноких звезд, и блеклый свет луны разливался по льду; в последние дни нет и этого — солнце не садится больше за ледяной горизонт, непрерывно длится день. Я окидываю взглядом дали пустынных снежных равнин, безграничные, безжизненные массы льда, находящиеся в незаметном на глаз движении. Ни звука, кроме легкого свиста ветра в снастях, да, пожалуй, глухих перекатов грома отдаленного сжатия. Среди всей этой пустынной белизны одна лишь темная точка — «Фрам». Но под этой корой, там глубоко внизу, на глубине сотен метров, кипит пестрая жизнь во всех ее изменчивых формах, мир из того же вещества, с теми же стремлениями, теми же горестями и, вероятно, с теми же радостями, как и наш,— всюду та жз борьба за жизнь. И так всегда; если мы снимем даже самую твердую корку, то ощутим под ней пульс жизни, как бы толста ни была корка. Сидя внизу в уединении, я прислушиваюсь к звукам великой арфы природы. Невозмутимо гремит эта могучая симфония в течение бесчисленных веков; то слышится она в шуме жизни, то в окаменевшем холоде смерти, как похоронный марш Шопена; а мы — мы только ничтожные, неуловимые колебания струн в этой постоянно меняющейся, но всегда одной и той же могучей мировой гармонии вечности. Эти звуки — целые миры; один живет и звучит дольше, другой короче; и все, замирая, уступают место новым... А земля? Я заглядываю далеко вперед через многие века... Медленно и незаметно уменьшается теплота солнца, и также медленно и незаметно понижается температура земли. Тысячи, сотни тысяч, миллионы лет исчезают в вечности. Ледниковые периоды наступают и проходят. Но солнце греет все слабее и слабее, массы пловучего льда постепенно захватывают все более широкие пространства, заходят все дальше к югу,— и в конце концов все моря сливаются в один ледовитый океан. С лица земли исчезает всякая жизнь, ее можно найти лишь в глубине морей. Но температура продолжает падать, ледяной покров растет, становится все толще, царство жизни уменьшается, катится век за веком, и — лед достигает дна. Исчезают последние следы жизни, снегом заносит всю землю. Все, для чего мы жили, больше не существует, плоды всех наших трудов, всех наших страданий уничтожены, погребены под ледяным покровом. Земля застыла и безжизненной ледяной массой продолжает кружиться по своей орбите в мировом извечном пространстве. Матовый, красноватый шар солнца проходит по небу; луна померкла, ее почти не видно с земли. Но северное сияние, быть может, все еще продолжает играть над ее ледяными пустынями, и звезды блещут так же мирно и приветливо. как и раньше. Некоторые угасли, но появились новые. А вокруг них вращаются новые светила с новыми мирами, жизни, новыми бесцельными страданиями. Таков бесконечный круговорот вечности. Вечный ритм природы...» 15 «Понедельник, 30 апреля. Движемся на север. Вчерашнее наблюдение дало 80°42', а сегодняшнее — 80°44'/2' северной широты. Ветер все время южный и юго-восточный. Погода прекрасная, чувствуется, что весна уже пришла, хоть термометр это и оспаривает. На корабле началась «весенняя уборка». С боков «Фрама» стаивают лед и снег, и судно, вынырнув из-под зимнего покрова, походит на расцвеченную по-весеннему горную прогалину. Снег, лежавший на палубе, мало-помалу выбрасываем за борт, на фоне ясного неба вырисовываются стройные темные мачты «Фрама», а позолоченные шарики на их верхушках блестят на солнце. Мы гуляем и сидим на солнцепеке у нагретых стенок корабля, где термометр показывает уже градусы тепла, покуриваем мирно трубки и поглядываем на легкие белые весенние облачка, плывущие высоко в синем небе. Многие, вероятно, вспоминают сейчас о весне там, на родине, где на березах распускаются первые почки...»
|
 |
|
